– Ну, куда вы суетесь с такими деньгами. Да еще за границу! Знаете, сколько финских марок дали бы вам за ваши царские да «керенки»? С голода бы подохли в вашей загранице! – И он, смеясь, назвал действительно ничтожную сумму. – Нам-то ведь все хорошо известно, что творится в Финляндии. Сидели бы теперь спокойно у себя дома, а не в тюрьме, куда я обязан вас отправить. Чем у нас так уж нехорошо? А все бегут и бегут… Только простых людей в беду вводят… Думаете, что вашему проводнику да возчикам это так и сойдет – немало уж таких расстреляли… Их искоренять надо.
– За что же нас в тюрьму? – говорил я комиссару. – Ведь вы теперь убедились, что мы не преступники и не шпионы…
Просто хотели через Финляндию проехать в имение жены, поезда туда не ходят, ну и пришлось на подводах.
– Как так не преступники, – даже удивился чекист. – Забралась в район военных действий, задумали тайно перейти границу, да не преступники? Знаете, что за это бывает?
– Что же нам предстоит? – с тревогой спросил я.
– Ну, это наш Особый отдел в Шувалове вам скажет. Здесь у нас только передовой пост, а пока отправляйтесь на ночь в арестантскую. Завтра, если будет время, я вас допрошу.
Арестантской при чекистской заставе не было. Она находилась в соседней деревне, при бывшем волостном правлении. Выходя из дома, чтобы следовать туда под конвоем, мы заметили в комнатке рядом с прихожей какую-то чрезвычайно веселую компанию. За столом сидели несколько чекистов, наш проводник-финн и наши подводчики. Все они пили чай, закусывали и о чем-то оживленно говорили. Веселее всех нам показался наш проводник. Только тогда я понял все…
XVIII
Арестантская оказалась темным чуланчиком, настолько маленьким, что вмещала в себе лишь подобие какого-то покатого, истерзанного диванчика, стоявшего на трех поленьях вместо четырех ног. Расстояние между невысокими стенами этого ящика было настолько узкое, что втроем там было можно сидеть, лишь упираясь скрюченными ногами в перегородку напротив, чтобы не свалиться с круто покосившегося сиденья из мочалы. Ни окошка, ни какого-либо другого отверстия в чулане не было. Клопов оказалось, как и всюду в те времена, порядочно. К счастью, у меня оказался неотобранный огарок свечи, взятой на дорогу. Светом его мы пользовались большую часть ночи, и это спасало нас отчасти от нападения насекомых. Лишь одно преимущество было в этом почти заколоченном ящике – в нем было тепло от выведенной в него трубы жарко снаружи натопленной печки. Спать мы не могли и почти всю ночь провели в разговорах, обсуждая наше положение. О будущем, которое лишь два часа назад нам представлялось таким прекрасным, а теперь таким ужасным, мы уже не говорили. Нас в ту ночь особенно возмущало предательство железнодорожного комиссара. Конечно, именно он являлся главным провокатором и без ведома своих стариков родителей, душою всего дела. Проводник-финн и возчики были только его подчиненными сообщниками. В желании чекистов воспользоваться главным образом нашими предполагаемыми большими драгоценностями мы также не сомневались. Во время краткого допроса и при обыске чекисты несколько раз пытались выведать, не имею ли я графского титула. Мой отдаленный родственник, граф Мордвинов, был действительно очень богатый человек16, какое обстоятельство было, видимо, хорошо известно Чека даже на их далеко выдвинутом к границе посту. Но ведь от портнихи и при посещении двора нашего городского дома наш проводник должен был заранее знать, что графского титула у меня не было, как не было и особенного богатства. Быть может, именно потому он так и не спешил устраивать наш побег? К тому же, зная заранее нашу квартиру и наше намерение бежать, чекисты могли бы в любое время нас там арестовать и забрать все наше имущество, не прибегая к столь сложной комедии с проводником и подводами. Все это было тогда для нас непонятно, как многое продолжает быть непонятно и теперь. Остается лишь предположить две возможности: или между финляндской железной дорогой и прифронтовой полосой существовал тогда среди их чекистов особый сговор, дабы не делиться полученной добычей со своими товарищами с Гороховой, или же эти красноармейские чекисты количеством арестов в своем районе стремились выслужиться перед своим большевистским начальством, доказывая грабежом свою особую бдительность. Последнее предположение мне представляется более вероятным, так как забранные у нас вещи комиссары передового поста препроводили в полной целости при описи Особому отделу Чека в Шувалове. Куда они девались дальше – не знаю, были ли они рассованы по карманам местных следователей и комиссаров, или поступили на упрочение власти интернационала в целом мире, можно только, конечно, бесплодно гадать. Но во всей этой печальной истории, хотя и с большой натяжкой, можно предположить и другое, почти невероятное, а именно то, что ни железнодорожный комиссар, ни проводник, ни подводчики не были и не намеревались стать нашими предателями, а находчиво выставили себя такими перед захватившими нас чекистами, чтобы избежать грозившего им всем расстрела. За такую возможность мне говорили лишь смущение и глупая растерянность на лице проводника-финна, замеченные мною в первое мгновение нашего ареста. Было ли это только искусной игрой комедианта, или более высокое, человеческое, которое может иметь даже и у провокатора, по отношению к преданной жертве, – я не знаю до сих пор. Но тогда мы думали и о подобной возможности, не желая вызывать у себя слишком уж резкого осуждения этого губившего нас деяния, которое все же могло походить на простую беспечность или на глупую неосторожность. Мы поэтому при тогдашнем допросе, несмотря на все старания чекистов, не выдали им ни фамилии, ни места службы железнодорожного комиссара, называя его лишь «одним человеком». Находившийся пока на свободе проводник мог всегда успеть предупредить этого «одного человека» о своей спасительной выдумке.
Утром на следующий день двери нашего ужасного карцера наконец открылись, и нас снова повели в дом чекистской заставы. Глядя на измученный вид жены и дочери, даже комиссар сжалился и предложил нам чашку настоящего кофе и немного хлеба. Допрашивать нас он не стал, а дал каждому по листу бумаги и приказал нам самим написать причину наших попыток к бегству. Все это мы написали кратко, опять не упоминая имени нашего предателя. В наших показаниях мы были только семьей мелкого железнодорожного служащего, состоявшей из больной жены и малолетней дочери и старавшейся, по предписанию советских врачей, проехать через Финляндию в свое небольшое имение в Литву, что являлось крайне необходимым для восстановления их здоровья. Об этой необходимости говорило и приложенное докторское свидетельство, снабженное положенными советскими печатями. Не находя другого способа, они и решились якобы воспользоваться предложением добрых людей и при их содействии перейти границу недалеко от Петрограда. Что в этой местности шла война, нам было неизвестно, так как газет мы не имели, да и никто нам об этом не говорил. Я якобы только провожал жену и дочь до границы и намеревался вернуться обратно в Петроград, на свою железнодорожную службу. Комиссар удовлетворился этим письменным заявлением и приказал конвою свести нас на соседнюю станцию Грузино для отправки в Особый отдел Чека в Шувалове. С нами отправлялся для личных объяснений начальству и «черный», низенький комиссар, делавший мне обыск. В руках его был большой портфель, набитый бумагами и «конфискованными» у нас вещами. Наши корзиночки, также отобранные от нас, нес один из конвойных. До станции было идти далеко. День опять был яркий, весенний, а освещенная даль Финляндии была еще красивее, чем вчера. Сидеть в такие дни в тюрьме для жены и дочери должно было быть особенно тяжело. Но, к счастью, они обе казались бодрыми, а новизна положения заставляла дочь даже улыбаться и шутить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});