Но совещание трибунала на этот раз длилось долго. Прошло целых томительных 20 минут или полчаса, когда появился председатель и начал торопливо, с явно слышавшимся раздражением читать решение нашей участи. Слова этого приговора запомнились мне до сих пор. Он гласил: «Революционный военный трибунал при такой-то пехотной дивизии, признав Мордвиновых Анатолия, Ольгу и Марию виновными в предумышленном и тайном переходе через финляндскую границу, постановил: все их имущество конфисковать, а самих за болезнью жены и малолетством дочери от наказания освободить».
– Я был против этого, – не удержался сердито добавить председатель и вышел из комнаты. Ко мне подошел высокий, черный член трибунала Романовский и покровительственно похлопал меня по плечу.
– Ну, на этот раз сошло, – добродушно говорил он, – а ведь знаю, снова захочешь бежать… Жизнь-то вам у нас не сладка… А только хороший совет даю, обожди лучших времен, когда границы законно откроют; валяй тогда хошь в поезде, куда хочешь, а сейчас все равно словят. Помни мои слова, не зря говорю – словят.
– Что, мы теперь свободны? – спросил я его.
– Иди на все четыре стороны, – добродушно посмеиваясь, ответил он и приказал нашим конвойным уходить домой.
– У нас ведь нет никаких документов, – спрашивала у Романовского радостная жена, – все отобрали при аресте. Как нам теперь быть?
– Ну, хорошо, хорошо, сейчас вам и документы достанем, – говорил член трибунала и, подойдя к столику секретарши, стал перелистывать наше дело, видимо, отыскивая там удостоверения нашей личности. Бумаг было немного, и удостоверения он сейчас же нашел. Вырвав их, он оставил папку открытой, и я, к большой радости, увидел, что и моя дорогая записка от великих княжон была также вшита в дело. Под каким-то наитием, на глазах у секретарши и стоявшего рядом судьи, я как будто невзначай положил руку на драгоценную бумажку, и через мгновение она была уже крепко зажата в моем кулаке.
– Ну, вот вам и документы, – говорил в это время добродушный член трибунала. – Теперь все у вас в порядке, смотрите снова не попадайтесь, а то будет плохо, верно говорю. – И, погрозив нам пальцем, он ушел.
Мы вышли за ним на двор, на волю, и остановились. Был тихий весенний вечер. Солнце только что зашло, и теплый воздух был полон запаха распускавшихся берез. Все совершившееся было так неожиданно и так хорошо, что мы долго стояли на потемневшей пустынной улице, пожимая друг другу руки, и только радовались, делясь впечатлениями.
– Ну, пойдемте теперь домой… уже становится поздно, – в каком-то забытье сказал наконец я.
– Куда? – переспросила, весело смеясь, моя дочь. – Ведь мы, папа, в Шувалове, идем скорее на вокзал, какой-нибудь поезд еще застанем. – И вдруг мы замолчали, мы вспомнили, что у нас нет уже ни денег, ни вещей, ни пристанища, что мы стали беднее нищего и выброшены на улицу…
– Куда мы теперь денемся? – спросила с тоскливым недоумением жена. Я подумал и сказал:
– Что ж, пойдемте назад в тюрьму, быть может, нас пока оттуда и не прогонят.
Мы молча дошли до Озерков и явились в тюремную канцелярию. Комендант Опочкин удивился нашей просьбе, даже рассмеялся, но разрешил.
– Переночевать – переночуйте, – говорил он, – а утром убирайтесь куда хотите, у меня не гостиница, и своих постояльцев не оберешься.
Мы переночевали в тюрьме, а утром жена храбро сходила в Особый отдел и попросила у следователя выдать нам из забранных у нас денег на дорогу. Тот долго упорствовал, ссылаясь на приговор, но потом все же немного дал, говоря, что дает «свои», и мы поехали в Петроград.
Для нас этот город оставался той же тюрьмой, только более обширной и холодной. Свободная жизнь могла начаться лишь там, где не было большевиков. О таком счастье мы никогда не переставали мечтать, и оно к нам пришло. Пришло неожиданно, в одну незабвенную, изумительно прекрасную пасхальную ночь, но лишь через долгий, невыносимый год, и уже на чужой стороне.
Ноябрь 1922 г. Гарц
О моих встречах с девицей, именующей себя спасенной великой княжной Анастасией Николаевной
За последние годы внимание почти всего мира сосредоточилось на одной молодой, больной женщине, появившейся впервые, кажется, в 1921 году в Берлине1 и упорно называвшей себя спасенной великой княжной Анастасией Николаевной. О ней составилась целая огромная литература, и поэтому подробно говорить о ней не стану. Скажу только, что мнение всех резко разделилось – одни сейчас же уверовали в подлинность спасения великой княжны, другие столь же убежденно считали появившуюся неизвестную особу лишь ловкой и преступной авантюристкой. Вопрос этот особенно осложнялся еще и тем, что трое из родственников царской семьи (правда, почти не знавшие подлинную Анастасию Николаевну)2 признали в спасенной из берлинского канала девушке настоящую великую княжну, тогда как все остальные, более близкие родные и лица ближайшей свиты, соприкасавшиеся постоянно с царской семьей, это категорически отвергали. Слухи о спасении царских дочерей возникали не раз и во время моего нахождения в советской России, и одной из главных побудительных причин моего бегства за границу являлось стремление отыскать за рубежом какие-либо, хотя бы слабые, следы возможности спасения дорогой мне царской семьи.
Я жадно поэтому ловил все слухи и рассказы об этом, записывая для собственной памяти и для проверки все доходившие до меня сведения. Этих записей у меня накопилось свыше 415, но все они, по проверке, оказались, к сожалению, неверными, а порою даже нарочно большевиками вымышленными. И все же, несмотря на все прежние разочарования и убежденные возражения лиц, близко знавших великую княжну, слух о ее спасении продолжал меня волновать необычайно. Поэтому с радостью и затаенной надеждой я воспользовался любезным приглашением герцога Георгия Николаевича Лейхтенбергского погостить у него, в его замке в Зееоне (Бавария)3, где в то время находилась больная.
Вот мои впечатления от этого, тогдашнего моего знакомства с нею, записанные под свежим впечатлением в виде дневника. Ничего, кроме новых разочарований, они мне не принесли…
P. S. Дневник этот, ввиду их убедительной просьбы, я давал для ознакомления великой княжне Ольге Александровне, великому князю Александру Михайловичу и г-ну Пьеру Гильяру, бывшему воспитателю маленького наследника.
В воскресенье 7/20 марта 1927 года по приглашению герцога Георгия Николаевича Лейхтенбергского я вместе с ним приехал вечером в его замок Seeon, чтобы повидать больную девушку, убежденно себя считающую великой княжной Анастасией Николаевной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});