Читать интересную книгу "Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира - Анри де Кок"

Но вот, однажды, Пекур, по обыкновению довольно спокойно перебирая свою нежную корреспонденцию, радостно вскрикнул, при чтении следующей записки.

«Я знаю, вы танцуете великолепно; говорят, что вы любите также, я хотела бы узнать. Приходите завтра ко мне завтракать.»

Эта записка была от Ниноны. Пробыв на хлебе и воде платонической любви графа Шуазеля в течение шести недель, Нинона, после рассказанного нами эпизода, решилась приняться за более существенную пищу. Кто-то сказал ей о Пекуре как о человеке весьма способном доставить ей жаркое, не считая соусов, entremets и десерта страсти… Она немедленно написала Пекуру. Пекур не замедлил явиться на призыв Ниноны.

А правду ли сказала ей ее подруга? Хорошо ли кормил танцовщик тех женщин, которые приглашали его завтракать? Надо так думать, потому что Нинона пригласила его и на другой и на третий день.

Между тем Шуазель не мог не заметить, что в экономии его связи произошло нечто. В первый и во второй день он еще ничего не подозревал: Нинона извинялась тем, что занята делами – в этом не было ничего необыкновенного; но на третий день граф не мог удержаться. Это значило, что любовница запирала для него двери. Он хотел знать, почему? с этой целью, вместо того, чтобы удалиться, как накануне, после таинственной фразы лакея: «Госпожа просит у графа извинения и т. д.», – Шуазель ответил:

– Хорошо. Я подожду пока госпожа окончит свои занятия. – И сел в зале.

Нинона, которой объявили о решении графа, не потеряла ни куска от пиршественного стола любви; мы даже расположены предполагать, что в этот день она нарочно долее просидела за столом. Пробило три часа, когда оставил ее собеседник.

Чтобы достигнуть лестницы, ведущей наружу, по выходе из спальни Ниноны, необходимо было пройти через залу, где уже в течение пяти часов граф Шуазель сгорал от нетерпения.

При танцовщике, которого он знал в лицо, граф вскрикнул от изумления и гнева.

– Пекур!

Тот поклонился; Шуазель продолжал:

– А! это вы были у мадмуазель де Ланкло? Полагаю, что вчера и третьего дня был тоже некто иной!

– Да, граф, в течение трех дней я имею преимущество быть принимаемым мадмуазель де Ланкло.

– Право? Разве вы даете ей уроки танцев?

– Не совсем танцев, граф. Притом же мадмуазель де Ланкло так образованна и совершенна во всем, что с моей стороны было бы дерзостью думать, что я могу научить ее чему-нибудь. Для меня весьма лестно считаться ее учеником.

Иронический тон Пекура все более и более раздражал Шуазеля. Но сердиться на подобного соперника, – ибо нельзя было сомневаться, что это соперник, – казалось ему несовместным с его достоинством. Он хотел его унизить. Пекур носил костюм, похожий на мундир. Смерив его с ног до головы, граф Шуазель насмешливо сказал ему:

– Поздравляю вас, мой друг, от вас я узнал, что танцовщики не только танцуют, но при случае даже говорят… почти как и люди… Но откуда черт побери! взяли вы это платье? В каком полку вы служили?

– С вашего позволения, монсеньор, не я служу в этом полку, а вы, я им командую. И Пекур повернулся на каблуках, оставив графа с сожалением, что не ему осталось последнее слово, не считая того, что еще и Нинона посмеялась над ним.

– Фи! сказал он, – изменить мне для паяца, для прыгуна!..

– Э! смеясь возразила она, – он по крайней мере прыгает, а вы, мой бедный друг, даже и не ходите.

В 1686 году Нинона была любовницей барона де Ванье. То была как вы увидите, самая эфемерная любовь!

Сигизмунд де Банье был молодой дворянин, приехавший из Дофине в Париж, чтобы повеселиться. Граф де Шарлеваль, один из друзей Ниноны, предложил ему представить его знаменитой куртизанке.

– Охотно, ответил барон; – мне любопытно взглянуть на это чудо, о котором я слышал еще в детстве. – Не правда ли, ваша Нинона де Ланкло должна быть ужасно стара?

– Стара – да, ужасно – нет.

– Хорошо! хорошо! я уже слышал об этом. Мадемуазель де Ланкло обладает вечной юностью; какая-то фея благословила ее в колыбели флаконом живой воды, которой она обмывается каждый день. Ха! ха! ха!.. Что за флакон! вероятно он с бочку, если служит до сих пор. Сколько лет теперь мадемуазель де Ланкло?

– Семьдесят лет.

– Семьдесят лет? брр!.. И она еще хороша? Ее еще обожают?

– И она прекрасна! и ее обожают, и первый я.

– Гм! Правда, кузен, ты попал в сети волшебницы… Мне думается, что благодарная в этом случай прекрасному юноше, она поспешила уступить твоим желаниям?

– Ты ошибаешься, барон; Нинона не желала меня, и каюсь, я был очень опечален.

– Полно, ты насмехаешься! С твоей стороны было только одно любопытство, которое, будучи удовлетворено, оставило только сожаление и отвращение.

– Мой милый Банье, ты говоришь сейчас о прелестнейшей женщине, как слепой о красках. Когда ты ее узнаешь, ты переменишь мнение.

– Да?.. Так поспорим на тысячу пистолей, что если мадемуазель де Ланкло и удостоит обратить на меня свое внимание, я останусь нечувствительным к ее прелестям!..

– Хорошо! посмотрим. Но с условием, что ты позволишь мне передать Ниноне о нашем закладе.

– Как хочешь. Для меня все равно. Напротив, это будет еще забавнее. Быть может, из самолюбия Армида захочет приковать меня к своей колеснице, и с моей стороны будет больше заслуги выиграть тысячу пистолей.

– Достаточно. Я согласен!..

– И я!

Через несколько часов после этого разговора граф де-Шарлеваль представлял своего двоюродного брата барона де-Банье Ниноне де Ланкло. И еще не кончилось это представление, как отведя в сторону Шарлеваля, де-Банье говорил ему:

– Кузен, я глупец! я дурак! Тронутый подобным признанием, я надеюсь, ты будешь великодушен!.. Я признаюсь, мадмуазель де-Ланкло только двадцать лет, и она прелестна!.. Я проиграл пари и готов заплатить!..! Но ты не скажешь ни слова мадмуазель де-Ланкло о тех глупостях. которые я говорил тебе!..»

Шарлеваль улыбнулся, и дружески дотронувшись концами пальцев до щеки двоюродного брата:

– Безумных должно прощать, сказал он. – Полное и совершенное прощение!.. Пари не существует.

Менее благодарный за либеральность Шарлеваля, чем за уверенность, что Нинона ни о чем не узнает, барон де-Банье поспешил вернуться в залу, где царила Нинона.

Он не переставал смотреть на нее. О! по истине это было невообразимо. Да, эта старуха была молода и прекрасна! Прекраснее и моложе других… На лице ни морщины, ни складки, – обыкновенных последствий продолжительных наслаждений. Этот твердый и пурпурный ротик, улыбка которого открывала два ряда перлов, как будто ждал только первого поцелуя. Эти большие черные глаза, осененные длинными ресницами, казалось закрывались только для сна, а никогда под влиянием сладострастия.

И какой голос!.. Один голос мог обольстить каждого!.. Этот голос, серебристый и бархатный, был какой то музыкой. Когда Нинона говорила, – умолкали самые болтливые. Старый виконт де-Сенлей, сделавшись глухим, говаривать: «Всего печальнее, что я не слышу Ниноны».

– Как сладко услыхать, подумал Банье, – когда эта женщина скажет: «Люблю тебя!..»

– О! мой друг! воскликнул наш провинциал, когда остался наедине с двоюродным братом. – Как я упрекаю себя за мое святотатство!.. Ты был тысячу раз прав, мой друг; мадмуазель Ланкло непреодолима.

– А! а!.. Ты уже влюблен в нее!

– До сумасшествия!.. Ты находишь меня смешным?..

– Почему? Я тем менее нахожу тебя смешным, что… О! я не ревную! Я не похож на ту собаку, которая, по пословице, сена сене лежала, сама не ела и другим не давала». Я тем менее порицаю тебя за любовь к Ниноне, что подозреваю взаимность…

– Ты насмехаешься?..

– Ни чуть. Я долго разговаривал с ней о тебе; ты ей нравишься.

– Возможно ли?

– Разве она не приглашала тебя к себе!..

– О, да!

– Ну, если ты мне веришь, ты не запоздаешь на ее приглашение.

– И ты предполагаешь?..

– Я предполагаю… Я предполагаю, что знаю Нинону, и повторяю тебе, очень хорошо знаю, что ты ей нравишься. Теперь твоя очередь увериться ошибаюсь ли я.

– И я удостоверюсь завтра же, мой друг! завтра же! О, мой милый Шарлеваль, как я доволен и как ты добр, если правда, что мадмуазель де Ланкло меня, заметила! О, Боже! а я только что смеялся над ней!.. Презренный!.. Как ты был добр, что внушил мне мужество! Я должен обнять тебя.

– Обними.

Барон не видал улыбки графа, когда прижимал его к груди: он был на седьмом небе… С этой высоты не различают выражений маленьких, дурных страстей этого мира.

* * *

Читатель вероятно догадался, что Шарлеваль, как предатель, все открыл Ниноне, не потому, чтобы он был зол, а потому что ему захотелось посмеяться над своим двоюродным братом.

– Вот, моя милая, сказал он Ниноне, взглядом показывая ей на провинциала, в восторге смотревшего на нее, – вот сильный ум, который отрицает вашу вечную красоту.

– А!

– Правда, он не отрицает больше с тех пор, как увидал вас.

– Это довольно честно.