Читать интересную книгу Портрет незнакомца. Сочинения - Борис Вахтин

Сам вождь и учитель все никак не решался расстаться с жизнью. Он смотрел на умирающих вокруг павильона доверившихся ему людей, на охранников, из которых не все спешили последовать на тот свет, и повторял без конца:

— Я старался, я старался, я старался…

Потом дико закричал:

— О, мать, мать!

Да, не отца позвал, умирая, мать…

И наконец-то выстрелил себе в голову. Впрочем, не исключено, что выстрелить ему помогли.

Мало кто уцелел из обитателей Джонстауна — те ребята, что оказались в момент самоубийства в Джонстауне; «изменники»; несколько беглецов; юристы Лейн и Гэрри — они уговорили стерегших их ребят, чтобы те их отпустили, потому что должен же кто-то оповестить мир о героической смерти джонстаунских революционеров, и ребятам эта идея очень понравилась, так что юристы убежали в джунгли, где и прятались до утра; эти двое сторожей, отпустивших юристов, — они тоже уцелели; кое-кто из охранников…

Людей показалось организаторам самоубийства мало — они отравили скот и птицу, застрелили ручную обезьянку и чью-то собаку.

Когда в Джонстаун прибыли солдаты Гайяны, они нашли горы трупов, а также целый арсенал оружия и сундук с пенсионными книжками (все пенсии шли в казну Джонса), сотнями паспортов погибших (они хранились у Джонса) и миллионом долларов наличными. Большие суммы растащили охранники, а что-то, говорят, Джонс хранил в Швейцарии… Впрочем, это уже другие аспекты трагедии…

Так страшно погиб Джонстаун, так жизнью заплатили сотни доверчивых людей за свою слепую веру в самозваного спасителя…

В заключение приведу беглый очерк жизни в Джонстауне, опубликованный в «Ньюсуик» 4 декабря 1978 года.

Напомню, жизнь в Джонстауне изменилась, когда туда переселился Джонс, и изменилась к худшему. Кормить стали плохо — рисом с мясной подливкой. Работать стали не восемь, а одиннадцать часов. Силы безопасности коммуны ввели строгую дисциплину.

Джонс физически распадался: начал толстеть, неразборчиво говорить, выглядел оглушенным. Говорили, что он принимает наркотики, что он серьезно болен.

Бежала его ближайшая сотрудница Дебора Блэйки — и Джонс, как безумный, кричал по громкоговорителю: «Я альфа и омега!» После этого эпизода Джонстаун стал концлагерем.

Днем все, кроме кучки избранных, работали; вечером, а иногда и за полночь люди участвовали в бесконечных собраниях по перевоспитанию и слушали громогласные разглагольствования по радио, не дающие спать. Жилища были переполнены. Прегрешения коммунаров — стакан вина или лакомство — вели к публичному избиению. Детей за шалости связывали и оставляли на ночь в джунглях или бросали в колодец, где «страшилище» (Большая Нога) с головой окунало их в воду (это делали два помощника Джонса) — их отпускали только после долгих воплей о прощении.

Вставали в 6 часов — по радиосигналу «подъем». Выстаивали в очереди за едой — рис, иногда со свиными потрохами или с овощами. Шли в поле. Среди них были агрономы, ботаники и химики, но все росло плохо — забивали сорняки, за работой следили надзиратели. Коммуна призвана была являть пример гайянцам — но не могла себя прокормить, а мясо шло на экспорт или на еду избранным. Элита — Джонс, его семья и фавориты — имели и кофе, и напитки, и рыбу, и ветчину.

Регулировалось все — включая половую жизнь. Желавшие сожительствовать подавали заявления и должны были ждать разрешения три месяца. Жили за занавесками в общих помещениях, слышали каждый шорох, шепот, движение друг друга.

Неразборчивость в связях не поощрялась. Пойманных били и унижали. Женщину, согрешившую с мужчиной без разрешения Комитета Взаимоотношений, заставили публично совокупиться с другим. Джонс требовал публичных рассказов о счастье быть в близости с ним. Женщины должны были говорить примерно так: «Я была близка с Джимом Джонсом, и верьте мне, сестры, это лучшая близость, которую я когда-либо имела».

Джонс становился все болтливее — держал речи по 6–7 часов, собрания затягивалось до 3 ночи. Пугал врагами…

Каждый был потенциальный враг. Переписка с родными запрещалась. Только избраннейшим разрешалось покидать поселок, иногда даже им он не верил и оставлял заложниками детей.

Ввел изолятор для непослушных подростков — там им делали уколы, и после пребывания в нем они менялись, не могли говорить, бродили с опустошенными лицами.

Попытки убежать, несогласие отдать Джонсу свои вещи и свою собственность, тем более критика Джонса — карались жестокими избиениями. Избиения осуществляли силы безопасности в присутствии членов коммуны. Однажды Джонс велел старым коммунарам избить женщину своими палками, сказав, что это будет полезно для их повышенного давления.

В других случаях нарушители должны были участвовать в боксерских матчах с охранниками, у которых были утяжеленные чем-либо перчатки. Одну женщину муж отдал властям, обвинив, что она пила вино — ее выпороли, дав сто ударов ремнем. И т. п.

— Убьете ли вы своих детей в «белую ночь»? — вопрошал он во время одной из последних репетиций. — Да, если вы их любите.

Дети и взрослые должны были писать ему исповедальные письма с трогательными объяснениями в любви. Впрочем, с них стоит начать следующий раздел, так как они стали известны после того, как все кончилось и стало разноситься эхо случившегося…

Эхо

Писем к Джонсу было много; я приведу здесь перевод подборки, сделанной Крисом и Харпером в том же номере «Ньюсуик» от 4 декабря.

Из письма Розы Китон, 71 год:

«Благодарю за все прекрасные возможности, которые Ты предоставил всем нам — членам этой замечательной социалистической семьи. Ты, Отец, закупил пищу для нас, здесь в Джонстауне на сумму 675 тысяч долларов. Никто бы другой этого не сделал. Ты осуществляешь высшие принципы социализма-коммунизма как никто во всей вселенной. Мы должны превозносить Тебя и Мать, т. к. Ты — лучший Отец, которого кто-либо имел, Мать — лучшая Мать, какую мы можем иметь… Я отдала вещи, деньги и время, но я никогда умышленно не предам веры. У меня нет обязательств ни перед чем, кроме веры… Я знаю, что должна повиноваться власти, надежной власти. Я каждый день стараюсь быть послушной и прилежной… У меня нет иного повелителя, кроме Отца, и я не желаю иной доли. Я сожалею, что не знала этого двадцать лет назад. До 1959 года я боялась смерти и умирания, но с тех пор я думаю о смерти и умирании просто как об отходе ко сну…».

Из письма О. Хилтон, 84 года:

«… Я так счастлива в Джонстауне. Это лучшее время моей жизни. Начиная с 18 августа 1977 года, когда я оказалась здесь… Отец, до той первой „белой ночи“, которая была у нас здесь, я боялась умереть; я стояла в ту ночь под дождем. Я видела время, отделяющее жизнь от смерти, и с тех пор я не боюсь. Что-то во мне уже умерло теперь, что-то еще живет. Я люблю смотреть, как маленькие дети растут здесь, шутят, улыбаются. Следить за взрослыми, надеясь, что они счастливы так же, как я, оттого что они здесь… Я привезла сюда четыре одеяла. А теперь у меня нет ни одного, они у других. Я бы очень хотела иметь одно хорошее одеяло. Благодарю Тебя…»

От Стефании Джоунс, возраст неизвестен:

«Иногда я слишком строга с детьми, которых я учу, что, я уверена, тормозит их развитие. Я ленива в моей работе и я не следую тем примерам, которые Ты показываешь мне на практике… Я думаю, что когда люди говорят: „О, я хочу умереть“ — это чертовски эгоистично, и я боюсь, что мне это скажут. Меня злит, что люди мало думают о детях, которые сами не все понимают… И еще я думаю, что это эгоистично, что люди хотят умереть и пострадать, вынести смертную муку, но не желают переносить тяготы труда…»

Видимо, журналист подбирал письма, так или иначе затрагивающие вопрос подготовки коммунаров к самоубийству. Что ж, это, пожалуй, правильно не только в том смысле, что служит так называемой сенсационности, но и в гораздо более важном аспекте. Разнообразие точек зрения на Джонстаун объясняется вовсе не какой-то особой сложностью предмета и не только предвзятостью суждений, а прежде всего отсутствием решающего критерия для оценки; между тем, таким базисом может быть только критерий жизни и смерти. Здесь и только здесь лежит ключ…

Ознакомившись с этими выдержками из писем и посетовав, что их так мало, приступим к обзору мнений о событиях в Джонстауне.

Вот что писал уже хорошо нам знакомый Краузе:

«Если не считать объяснений, данных задним числом врагами сект, контролирующих разум и возникших в последнее десятилетие, простого решения проблемы нет. Вместо него факты и теории подсказывают набор объяснений. Ни одно из них само по себе недостаточно. Но взятые в совокупности, они начинают показывать, каким образом сумасшествие одного человека может совпадать с духом эпохи, вызывая сплетения рокового узла, состоящего из разных нитей — от древнейших человеческих инстинктов и привычек до физиологии мозга млекопитающего». Он считает, что это можно объяснить, не прибегая к сверхъестественным категориям. «Это был человеческий — пугающе человеческий — опыт».