Суть вторжения власти в сексуальные отношения не в том, что власть хочет уничтожить или, наоборот, укрепить нормальные браки, а в том, что она стремится взять под контроль все вообще человеческие взаимоотношения, стать в них посредником, вклиниться в них (т. е. быть властью) — и, разумеется, прежде всего, в такие всеобщие и могучие связи, как сексуальные и, тем более, семейные.
— Да, от членов церкви требуется, — сказал Джонс, — чтобы они перед браком советовались бы со мной… Но в коммуне с 1977 года родилось уже тридцать детей. О нас столько врут все эти перебежчики, предатели, заговорщики. Цель у них у всех одна — раздавить меня, мое движение! Угрожают и угрожают стереть нас с лица земли! Иногда мне кажется, что лучше бы я вовсе не родился!
Стоп! Ведь это же о ком-то давным-давно было сказано, именно этими словами сказано! Да, конечно, так сказал Христос об апостоле Иуде в Евангелии от Матфея, во время тайной вечери, знаменитое, всем известное место — вот оно! «И когда они ели, сказал: Истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня. Они весьма опечалились и начали говорить Ему, каждый из них: не я ли, Господи? Он же сказал в ответ: опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст Меня. Впрочем, Сын Человеческий идет, как писано о Нем! но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться. При сем и Иуда, предающий Его, сказал: не я ли, Равви? Иисус говорит ему: ты сказал».
Да, ты сказал, Джонс… Вот, может быть, из-за таких-то проговорок, мгновенных слабостей и не вышел из тебя крупный лидер. Зато вышел Иуда, именно Иуда: ведь начинал ты с проповеди о любви, а потом…
— Я понял ненависть! — кричал Джонс. — Любовь и ненависть стоят рядышком! И они могут овладеть мною…
— В чем же сущность вашего движения? — спросил Краузе. — Оно политическое или религиозное, христианское или коммунистическое?
— В каком-то отношении я марксист, — ответил Джонс.
— Но это религиозное движение? — спросил Краузе.
— Да, и весьма, — ответил Джонс. — Я верю в то, что надо вместе жить, вместе работать, делать общими труд, его результаты, обслуживание.
— Стало быть, вас правильно назвать социалистом? — приставал Краузе.
— Назовите хоть и социалистом, — отмахнулся Джонс, — меня и похуже называют.
Здесь он пришел в возбуждение и заговорил с пафосом. Вообще его характерной чертой была способность к чрезвычайно быстрым и частым переменам настроения.
— Я не верю в насилие. Насилие разлагает. А еще обо мне говорят, что я люблю власть. Да какая у меня власть тогда, когда я гуляю по дорожкам с моими дорогими старичками и что-нибудь им рассказываю?! Я ненавижу власть. Я ненавижу деньги. Единственное, чего я сейчас хочу, это чтобы я вовсе не родился бы. Все, чего я желаю, это мираж… Если бы мы только могли прекратить эту борьбу против нас, если бы мы это могли… Иначе я не знаю, что может произойти, я ни за что не ручаюсь, за тысячу двести жизней здесь тоже…
Он спросил, приготовлен ли ночлег для гостей. Один из его помощников ответил, что репортеры и родственники решили переночевать в Порт-Кайтума, у хозяина тамошней дискотеки, чтобы там побывать на танцах.
Это была неожиданная и наглая неправда — все хотели ночевать в Джонстауне. После долгих споров остаться разрешили только Райяну, Лейну и Гэрри, остальных сплавили в Порт-Кайтума.
Краузе, пока шли споры, услышал, что Марселина сказала Джонсу: «Их можно уложить и здесь», а тот категорически это запретил. Неутомимый Краузе успел также поговорить с Сарой Тропп и ее мужем Ричардом — типичными, как ему показалось, американскими интеллектуалами из тех, которые в 60-е и 70-е годы активно боролись за гражданские права. Ричард работал здесь директором школы — словом, люди это были хорошо образованные и развитые. Они красноречиво объяснили Краузе, что коммунары охотно сменили США на Джонстаун, потому что негры, например, жили там в городских гетто, да и другие страдали от растущей преступности, бесконечных лишений и равнодушия людей друг к другу, а здесь все друг о друге заботятся. Сами же Троппы, как убежденные социалисты, давно уже мечтали именно о таком обществе, какое строилось в Джонстауне. Впрочем, их показания уже приводились выше.
— Хорошо, — оказал Краузе, — но почему нас выгоняют на ночь, если Джим Джонс, как вы говорите, такой заботливый и если здесь нечего прятать?
Троппы помолчали, а в момент отъезда сказали Краузе, что лично ему разрешено остаться. Краузе отказался.
На следующее утро не в 8.30, как им обещали, а на два часа позже, из Порт-Кайтума всех привезли назад.
Началась суббота, 18 ноября — день, когда погиб Джонстаун.
За ночь корреспонденты мало чего узнали. Краузе пришел к выводу, что хотя Джонс человек, возможно, несколько неуравновешенный и несомненно больной, однако делает он дело доброе и поселок приятный, особенно же понравилась ему чета Троппов. Даже он в первый день не заметил, что побывал в концлагере. Другие не спешили с выводами…
Райян с утра продолжал опрашивать коммунаров. Журналистам Марселина стала показывать лучшее, что было в поселке: ясли и детский сад, которые построили под ее руководством (она, напомню, имела образование медсестры), школу… Все эти здания производили очень хорошее впечатление.
Но этому впечатлению не суждено было продержаться долго.
Краузе заметил три большие постройки, похожие на сараи, и захотел посмотреть, что там внутри. Но сараи оказались запертыми, на стук никто не отзывался. Краузе позвал других репортеров. Поднялся шум. Милая Сара Тропп вдруг гневно напала на Краузе за желание попасть туда, где, как она заявила, его не хотят видеть. Другой приближенный Джонса вмешался, постучал — ему открыла 70-летняя негритянка.
— Хотели бы вы впустить телевизионную съемочную группу, чтобы она прошлась по дому? — спросил он старушку.
— Нет, — ответила она и поспешно закрыла дверь.
Шум усилился. Прибежали Лейн и Гэрри и впустили репортеров. Это оказалось женское общежитие для пожилых. В большом помещении стояли рядом деревянные топчаны, между которыми расстояние равнялось примерно метру. Корреспондентам объяснили, что их не пускали потому, что коммунары стеснялись того, как у них еще тесновато и не хватает жилья. Это всех устроило, но картина, созданная прелестными яслями, несколько обогатилась. К тому же женщины в бараке выглядели насмерть напуганными и повторяли, твердили, что они очень, очень и очень счастливы и живут, как в раю. Но тут одна женщина, Эдит Паркс, подошла к Харрису и твердо заявила:
— Я хочу уйти с вами. Я хочу уехать из Джонстауна.
— Вы будете в безопасности с нами, — пообещал Харрис и отвел ее к Райяну.
— Посидите, потом мы поедем вместе, — сказал тот.
Появился Джонс, подошел к Эдит Паркс и начал что-то горячо шептать ей на ухо. Пожилая женщина молча смотрела прямо перед собой… Джонс все больше сердился, явно будучи не в силах ее переубедить.
Стали смелеть и заявлять о желании уехать все новые и новые коммунары.
Скоро набралось уже десятка два. Было неясно, как их вывозить — сегодня в Порт-Кайтума должны были прилететь только два самолета, один восемнадцатиместный (который доставил экспедицию сюда) и маленький четырехместный.
Затем Джонс согласился дать журналистам интервью. Он старался при этом не столько беседовать, сколько говорить самому.
— Против меня существует заговор, — заявил он. — В меня уже стреляли.
— Кто? — спросили его.
— А кто убил Мартина Лютера Кинга? Джона Кеннеди? Малькольма Икса? — взорвался Даюнс. — Каждая служба американского правительства преследует меня! Я пытаюсь построить такую коммуну, которая представляла бы альтернативу культуре Соединенных Штатов. Я собрал наркоманов и отчаявшихся, привез сюда — и вот каких успехов достиг! Глупо пытаться погубить Народный Храм, глупо стремиться разрушить добровольное социалистическое общество! Говорят, будто здесь меня боятся! У нас образцовая и счастливая коммуна, но я погибаю, погибаю от клеветы и травли! Дайте мне слово, что вы расскажете правду и о тех, кто счастлив здесь, и о том, что желающие могут уехать! Я отдаю свою жизнь за мой народ, я живу для народа, для его блага; я служу ему и стараюсь служить, как можно лучше!
— Нам сказали в Порт-Кайтума, — обратился к нему Харрис, — будто в Джонстауне есть оружие…
— Наглая ложь! — яростно закричал Джонс. — Мы тонем во лжи и клевете! Теперь у нас, в этой проклятой Америке, душат газетной травлей, убивать из-за угла необязательно! Предпочитаю пулю этому медленному удушению! Впрочем, я все чаще чувствую, что у меня нет родной страны. Но я все-таки вернусь в США, вот только мои юристы кое-что доведут до конца…
— Если здесь такое счастливое общество, почему многие хотят уехать? — спрашивал Харрис. Все это интервью снималось на пленку.