Читать интересную книгу Портрет незнакомца. Сочинения - Борис Вахтин

Да, мог бы, на первый взгляд, выиграть Джонс, окажись он потерпеливее да потверже. Но нет, думаю, что так только кажется, что все-таки докопались бы до сути жизни в Джонстауне и довольно быстро эти назойливые, пронырливые репортеры, вечно сующие нос, куда не надо… Да и в самом Джонстауне могли пойти всякие там нежелательные для «живого бога» и «отца» процессы… Вот из Джонстауна за спиной конгрессмена вон сколько на волю вырвалось народу. Стало быть, каждый раз, как кто чужой явится, пусть даже симпатизирующий, так кого-то и отпускай? Нет, Джонс понял, пожалуй, верно, что случилось непоправимое, что начало его свободное царство-государство погибать, разваливаться.

В пять часов пополудни Джонс через радиоточки, установленные в поселке, стал созывать всех к павильону. Пока коммунары торопливо собирались, Джонс говорил Гэрри и Лейну:

— Мне страшно… Вы не знаете кое-чего… За предателями кто-то погнался, погнались те, что меня беспредельно любят… Я не знаю, они могут ради меня прикончить беглецов, сбить самолет… Мне страшно — это бросит на меня тень, но они это делают из преданности мне, холодной верности…

Лейну и самому стало страшно — он-то кое-что знал о планах Джонса на случай провала… Гэрри вроде бы не знал, но и ему стало очень не по себе и захотелось поскорее отсюда выбраться — ему, который, напомню, публично называл Джонстаун «жемчужиной, которую должен повидать весь мир» (впрочем, и выбравшись оттуда, он назвал Джонстаун «благородным и прекрасным экспериментом»)…

— Вам тут опасно оставаться, — сказал Джонс юристам. — Народ очень возбужден отъездом предателей, как бы и вам не попало…

По его приказу двое молодых вооруженных (вообще огнестрельного оружия появилось как-то сразу очень много) людей отвели Гэрри и Лейна в дом для гостей и встали у дверей…

Дальнейшее произошло так быстро, свидетелей осталось так мало, что восстановить последующую сцену во всех ее многочисленных и страшных подробностях, видимо, невозможно.

Когда все собрались у павильона по призыву Джонса, который кричал что-то о «белой ночи» и тревоге, вождь объявил, что сейчас самолет Райяна рухнет с неба, потому что верный человек пожертвует собой и, погибнув сам, взорвет его. Но тут из Порт-Кайтума вернулись налетчики (наверно, у них не было четких инструкций) и что-то доложили Джонсу. Тот закричав в микрофон:

— Конгрессмен мертв, журналисты тоже! Солдаты гайянских сил обороны будут здесь уже через 45 минут! Нам осталось только выполнить свой последний революционный долг и в знак протеста против расизма и фашизма покончить с собой! Я объявляю белую ночь! Умремте же с достоинством и мужеством!

Лэрри Шэкт, человек с медицинским образованием и очень «передовыми» взглядами, уже приготовил страшное зелье в огромном металлическом чане — смесь клубничного сиропа, обезболивающих средств, транквилизаторов и цианида соли синильной кислоты.

Кто-то попытался убежать — его схватили телохранители Джонса и заставили вернуться. Какая-то восьмидесятилетняя старушка умудрилась спрятаться. Другая плохо себя чувствовала и осталась в постели — ее не хватились. Повар Стэнли Клейтон сообразил, что на сей раз дело и впрямь может дойти до самоубийства — прежде Джонс часто подвергал членов своей секты проверке, объявляя «белую ночь» (массовое революционное самоубийство) и заставляя подданных выпить якобы отравленный напиток, а потом успокаивал их, что это было всего лишь «тренировкой». Понял потому, что раньше в таких случаях поваров оставляли на кухне готовить еду, а на сей раз вооруженный охранник пришел и за ними. Клейтон ухитрился как-то скрыться. Удалось бежать и еще одному, которого медсестра послала за стетоскопом (зачем он ей понадобился?), а он не долго думая удрал в джунгли.

Кто-то возбужденно говорил Джонсу, что умереть-то готов, но что же будет с миром без его, Джонса, указаний и руководства?

Джонс сидел на своем «троне» — деревянном возвышении, над которым красовались лозунги: «Кто забывает прошлое, тот обречен пережить его снова» и «Свобода там, где дух Владыки» (под «Владыкой» подразумевался сам Джонс). Но вот он вскочил и закричал снова:

— Умрем все до единого! Если вы любите меня так, как я люблю вас, то давайте умрем вместе! Все равно нас вот-вот погубят внешние враги!

Он производил впечатление совершенно безумного человека. Толпа какое-то время колебалась. Потом потихоньку люди стали подходить за своей порцией яда…

Сначала младенцев, подносите маленьких! — командовал Джонс.

Завтра он всех нас воскресит, — повторял кто-то, — сегодня умрем, а завтра восстанем, воскреснем…

Охранники выхватывали детей у колеблющихся родителей и подносили к чану, где медсестры шприцами вбрызгивали им яд в горло.

Одна из матерей не отдавала своего годовалого сына, но охранник сунул ей в бок револьвер и с бранью отнял малыша. Какой-то старик стал вдруг бешено сопротивляться — его повалили, силой разжали челюсти и влили в рот яд.

— Поторопимся! — взывал Джонс. — И умрем с достоинством! Поторопимся!

Сопротивление было слабое, совсем слабое — огромное большинство принимало яд покорно, подходя иногда целыми семьями, взявшись за руки. Лейн уверял потом, что люди подходили к чану даже радостно, с готовностью, но я думаю, что тут он, скорее всего, не точен — он слишком, по понятным причинам, заинтересован в подчеркивании добровольности действий тех, кого привел к смерти его клиент. Время от времени сопротивление все-таки возникало, так что Джонсу приходилось усиливать свои призывы, а стражникам наводить порядок…

Понадобилось совсем немного времени, чтобы сотни человек (как потом подсчитали — девятьсот двадцать семь) выпили свою чашу, легли в сторонке на землю и умерли… Марселина и другие самые близкие сотрудники Джонса покончили с собой в его доме. Эймос убила своих пятерых детей, потом не то сама, не то с чьей-то помощью перерезала горло и себе. Погиб и шестилетний Джон, из-за которого было еще накануне столько шума и чьим существованием Джонс призывал не шутить…

Сам вождь и учитель все никак не решался расстаться с жизнью. Он смотрел на умирающих вокруг павильона доверившихся ему людей, на охранников, из которых не все спешили последовать на тот свет, и повторял без конца:

— Я старался, я старался, я старался…

Потом дико закричал:

— О, мать, мать!

Да, не отца позвал, умирая, мать…

И наконец-то выстрелил себе в голову. Впрочем, не исключено, что выстрелить ему помогли.

Мало кто уцелел из обитателей Джонстауна — те ребята, что оказались в момент самоубийства в Джонстауне; «изменники»; несколько беглецов; юристы Лейн и Гэрри — они уговорили стерегших их ребят, чтобы те их отпустили, потому что должен же кто-то оповестить мир о героической смерти джонстаунских революционеров, и ребятам эта идея очень понравилась, так что юристы убежали в джунгли, где и прятались до утра; эти двое сторожей, отпустивших юристов, — они тоже уцелели; кое-кто из охранников…

Людей показалось организаторам самоубийства мало — они отравили скот и птицу, застрелили ручную обезьянку и чью-то собаку.

Когда в Джонстаун прибыли солдаты Гайяны, они нашли горы трупов, а также целый арсенал оружия и сундук с пенсионными книжками (все пенсии шли в казну Джонса), сотнями паспортов погибших (они хранились у Джонса) и миллионом долларов наличными. Большие суммы растащили охранники, а что-то, говорят, Джонс хранил в Швейцарии… Впрочем, это уже другие аспекты трагедии…

Так страшно погиб Джонстаун, так жизнью заплатили сотни доверчивых людей за свою слепую веру в самозваного спасителя…

В заключение приведу беглый очерк жизни в Джонстауне, опубликованный в «Ньюсуик» 4 декабря 1978 года.

Напомню, жизнь в Джонстауне изменилась, когда туда переселился Джонс, и изменилась к худшему. Кормить стали плохо — рисом с мясной подливкой. Работать стали не восемь, а одиннадцать часов. Силы безопасности коммуны ввели строгую дисциплину.

Джонс физически распадался: начал толстеть, неразборчиво говорить, выглядел оглушенным. Говорили, что он принимает наркотики, что он серьезно болен.

Бежала его ближайшая сотрудница Дебора Блэйки — и Джонс, как безумный, кричал по громкоговорителю: «Я альфа и омега!» После этого эпизода Джонстаун стал концлагерем.

Днем все, кроме кучки избранных, работали; вечером, а иногда и за полночь люди участвовали в бесконечных собраниях по перевоспитанию и слушали громогласные разглагольствования по радио, не дающие спать. Жилища были переполнены. Прегрешения коммунаров — стакан вина или лакомство — вели к публичному избиению. Детей за шалости связывали и оставляли на ночь в джунглях или бросали в колодец, где «страшилище» (Большая Нога) с головой окунало их в воду (это делали два помощника Джонса) — их отпускали только после долгих воплей о прощении.