было ни до пучеглазого с его колпачками, ни до красивой американской журналистки украинского происхождения, ни тем более до несчастного русского беженца, за которым снарядили наемника из СБУ.
Но все это была еще разминка, разогрев, народ ждал главного, какую-то Маму Рику, страшно известную, популярную, гениальную, – я в этом ничего не понимал, – но в клуб в этот вечер пришли на нее и нетерпеливо смотрели на сцену, выкрикивали и скандировали ее имя, как фанаты перед футбольным матчем. Однако выход певицы затягивался, публика гудела все тоньше и злее, как осиный рой, грозясь разнести несчастный подвальчик, потом стала требовать администратора, топать и хлопать, и тогда на сцену выскочил перепуганный тонкий мальчик-ведущий с лицом старика и нежным фальшивым голосом объявил, что, к великому сожалению, Эрика заболела и вместо нее сегодня выступит другая певица.
Он почему-то дважды звонко выкрикнул ее сказочное имя, и оно тотчас же утонуло посреди шквала гнева, свиста и воплей возмущения, выплеснувшихся на сцену. Народ хотел Маму Рику, требовал вернуть деньги за билеты, и я лишь успел подумать, бедная сестрица Аленушка, каково будет ей тут петь? Представил себе хрупкое, бледное, печальное создание, как на картине Васнецова, которое вот-вот вытолкнут на съедение этим обормотам. Однако на сцену вышла девушка совсем на вид не эстрадная, не сценичная – невысокая, круглолицая, очень полная, с забранными в пучок на макушке гладкими волосами, в каком-то дурацком необъятном расшитом халате, словно схватили на улице первую попавшуюся девчонку и, не разобравшись, что к чему, затащили в этот подвальчик и напялили что на нее налезло.
Она могла быть учительницей начальных классов, инспектором по охране труда, хозяйкой кассы в «Ашане», торговкой на оптовом рынке, но только не певицей. Скорей уж японским борцом сумо, когда бы не девчоночий страх, не смятение и не жуткое смущение перед теми, кто буянил в зале. Лицо у нее пошло пятнами, а публика опешила, на мгновение замолкла, на нелепую толстушку поглядели недоверчиво, удивленно – похоже, это было ее первое выступление в Киеве и никто не знал, кто она такая и откуда свалилась. Кто-то свистнул, крикнул, захохотал, сначала несколько человек, а потом все подземелье. Смеялись, показывали на нее пальцами, орали, обзывали, и я подумал, а может, это какая-то пародия, шутка или верный способ унять толпу, растворить гнев и злость в смехе.
Рядом со мной напряглась от возмущения и обиды за эту дурнушку сразу вспомнившая себя в Артеке Катя, но тут девушка простодушно, по-детски всем улыбнулась, неуверенно взяла в руки микрофон и, перебивая шум, запела. Народ нехотя умолк, но уже через минуту в подвале сделалось так тихо, что слышно было ее дыхание.
Любимая игра Аллы Пугачевой
Боже мой, как она, матушка, пела! Кажется, это называлось словом «рэп», и такое было и в России, но я-то слышал впервые, мало что понимая, а просто восхищаясь и ею, и музыкой, и голосом. Она пела нежно, глубоко, неистово, требовательно, возмущенно, влюбленно. Пела не горлом, не гортанью, не легкими, а всем своим необъятным существом, каждой клеточкой, мускулом, жиром, нервом, кровью, заряжая, электризуя пространство маленького зала, пела так, как никогда не смогут петь стройные и красивые, и грузному поющему телу ее было легко и свободно, а голосу тесно в битком набитом помещении. Голос рвался наружу, отражался от стен, пола и потолка и грозил побить тарелки, бокалы и кружки, все дрожало, тряслось, плясало на столах, словно мы вдруг опять очутились в зоне турбулентности. Зал раскачивало, лихорадило, подбрасывало, швыряло из стороны в сторону, на сцене крутилась цветомузыка, лучи света пробивались сквозь дым и скользили по публике, выхватывая красивые девичьи лица и ослепляя пьяные глаза. Во рту у певицы пересохло, ей не хватало воздуха, у нее дрожали колени и трясся в руках микрофон, но никто, кроме нее самой и нас с Катей, этого не замечал.
Несколько раз она порывалась уйти со сцены, но ее не отпускали, и эта чудесная робкая девочка, наверное, впервые почувствовала власть над публикой, которая ее пьянила и делала еще обаятельней. А я, глядя на нее, вдруг догадался, что она пела на самом деле не для меня, и не для нескольких десятков человек за грязными столами, и даже не для будущих сотен тысяч в концертных залах и стадионах по всему миру, нет, – из полутемного киевского подвальчика она обращалась ко всей вселенной, к звездам, к пастушеской Венере и красному дрожащему Марсу, что светили над этим фантастическим городом, как и сто лет назад, когда добрые люди попытались защитить его от Петлюры и крест в руках святого князя Владимира превращался в меч.
Околдованный ею, народ пришел в неистовство, все повскакивали с мест, и, выкинув из головы свои годы, прошлые печали, непонятное настоящее и темное будущее, забыв о пучеглазом, я тоже орал, поднимал руки, подпрыгивал и вопил вместе с украинскими детьми и не считал их чужими, а они приняли меня к себе и больше не смотрели косо. Я соединился, слился с ними, забыв обо всем на свете, кроме Кати, которая качалась и пела рядом со мной.
– Класс? – схватила она меня за руку. – Она всех заткнет, вот увидишь! – И я опять узнал, матушка, свою милую, свою чудную Катерину, которая шла со мной по теплой ночной Купавне, засыпала в палатке на берегу озера Воже и лаской будила меня на Филях. – А теперь беги! Но не на вокзал, а на Караваевы дачи.
– Какие еще дачи? – после пол-литра и этого сумасшествия я соображал неважно. Буча, буза, дебош, заваруха…
– Это первая станция после вокзала. Там сядешь в электричку до Казатина. А потом езжай дальше, в сторону Чопа. Ты понял, не на восток, а на запад. И почаще меняй поезда. Я тебя разыщу. Закончу свои дела и приеду. Повтори.
– Не на восток, а на запад, – сказал я послушно и, поцеловав свою веганку, стал неуверенно пробираться к выходу мимо разгоряченных дивчин и парубков.
Только сейчас я понял Катин план: в людской сутолоке среди вспыхивающих огней попытаться незаметно уйти, проскользнуть мимо расслабленного пучеглазого, уверенного в том, что ватан в стельку пьян и никуда не денется.
«Главное, пройти мимо как ни в чем не бывало. Я иду в туалет. Главное, не оборачиваться, не смотреть на него», – заклинал я самого себя, но в этот момент певица закончила петь, зал взревел, и я не выдержал. Обернулся. Поглядеть последний раз на это чудо, хоть и знал, что делать этого нельзя.