только могла.
Нет.
Повернувшись лицом к спящему Гилу, я проглотила ярость и страх.
Нет.
Он столько всего натворил.
Я давала ему столько оправданий.
Он был намного большим, чем просто это.
Нет.
Мой взгляд снова упал на его ботинки.
Этому могло быть другое объяснение.
Он мог пойти прогуляться после допроса в полиции.
Мог нуждаться в тишине и спокойствии, которые дает только парк.
Он мог…
Нет.
Я могу быть слепой.
Я могу надеяться.
Но не могу быть наивной.
Я не могла доверять прошлому или своему бесполезному, глупому сердцу.
Он признался в чем-то…
Гил признал, что совершал ошибки.
Хотя выглядел таким невинным и израненным, израненным лишениями и набросками отчаяния. Что бы с ним ни случилось, он превратился в то, что я не хотела видеть.
Не хотела верить.
Я не хотела отказываться от борьбы за Гила, которого когда-то любила.
Но… как я могла опровергнуть неопровержимые доказательства?
Как я могла игнорировать то, о чем все это время шептали мои инстинкты?
Мальчик, в которого я была влюблена, вырос в монстра.
Монстра, скрытного, хитрого и спящего на моих глазах.
Это не он!
Ты уже прошла через это!
Ты говорила с Джастином.
Спросила его в лицо.
Так почему же я отступила?
Почему схватила свою сумку и на цыпочках прокралась через его склад?
Почему мои инстинкты шептали мне бежать, бежать, бежать?
Я нарушила свое обещание и ушла, когда он нуждался во мне больше всего.
Дождь хлестал по моей одежде, когда я выскочила из склада Гила и скользнула в его хэтчбек.
Мне очень жаль.
Его ключи позволили мне угнать его машину.
Его запах все еще ощущался на моей коже.
Я боюсь.
Мне нужно было пространство, чтобы подумать.
Побеспокоиться.
Мне нужно побыть одной.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Гил
— Прошлое —
Забавно, как жизнь может посулить такую надежду, а потом так быстро ее отнять.
Забавно, как сердце может так сильно кого-то любить, даже если никогда не сможет его получить.
Я все еще любил Олин.
Но она не была моей.
Она никогда больше не сможет быть моей.
Моя любовь к ней не приняла этого, превратившись в нечто злобное и голодное.
Это грызло меня каждый день и терзало каждую ночь.
Я хотел, чтобы это прекратилось.
Я молил, чтобы это ушло.
Но… это только усиливалось.
Капля за каплей, и я уже тонул в мучительной боли из-за того, что потерял.
Школа перестала быть моим спасением. Теперь коридоры казались скорее могилой, чем лабиринтом, в котором я терялся. Могилой, где мое сердце было обречено на смерть, потому что мне больше не позволяли любить Олин и мечтать о нашей совместной будущей свободе.
Коридоры и классные комнаты были хуже, чем бордель, в котором я жил. Мои грехи эхом отдавались в спортзале. Порочность пятнала кирпичи здания.
Я это презирал.
У меня отняли все.
Всё.
И все же моя любовь продолжала высасывать из меня все до капли.
Но в моем темном, унылом мире, по крайней мере, женщина, обрекшая меня на такую тоску, осталась верна своему слову.
Одна ночь.
Она использовала меня на одну ночь. Она поставила на приставной столик фотографию любимой мною девушки и оттрахала меня до полусмерти. А затем…убедившись, что я не в состоянии прикоснуться к кому-либо еще, отпустила меня.
Я выбрался из ее гостиничного номера в четыре утра, весь в синяках, на дрожащих ногах и с пересохшим ртом. На моих запястьях остались красные отметины от использованных ею наручников. В том месте, где она потеряла контроль и причинила мне боль, виднелись следы зубов.
Я никогда в жизни не чувствовал себя более измотанным и брошенным на произвол судьбы, такой боли мне не причиняли даже кулаки моего отца.
Когда наступил понедельник, я не мог смотреть Олин в глаза.
Я не мог сидеть с ней на занятии, в то время как мое тело украшали царапины, сделанные нашей преподавательницей. Меня мутило всякий раз, когда я вспоминал, сколько Таллап трахала меня, убеждая в том, что я никогда больше не буду достоин Олин.
Я пришел к нашей учительнице девственником.
А вышел монстром.
И великолепная девушка, с которой я хотел связать свою жизнь, теперь была слишком хороша для такого, как я.
Я был использованным и грязным.
Запачканным.
Оскверненным.
Если это было недостаточно веским аргументом, чтобы держаться от нее подальше, то осознание того, что Таллап разрушит шансы Олин на поступление в университет, стало последним гвоздем в моем склепе.
Вид измученного и залитого слезами лица Олин вырвал мне сердце и обрек на вечные муки. Через несколько дней после нашего расставания она догнала меня на поле.
Олин уронила сумку, улыбнулась в обнадеживающем приветствии и бросилась в мои объятия с извинениями.
Извинения?
Черт, она не сделала ничего плохого.
Это все я.
Я предал ее.
Предал наше будущее и наши клятвы.
Подняв руку, я не дал ей обнять меня. Тоска душила меня так, что я чуть не сломался. Внутри у меня все сжалось, я стиснул зубы и покачнулся, стоя перед ней на коленях.
Мне чертовски сильно ее не хватало.
Но я продал свою душу дьяволу, чтобы спасти ее.
Этот кошмар должен был пережить я, а не она.
Я защищу ее будущее, отстранившись от него. Когда Таллап заткнула мне рот кляпом, я поклялся, глядя на стоящую на комоде фотографию Олин, что никогда не помешаю любимой мною девушке жить той жизнью, для которой она предназначена.
Таллап согласилась ее отпустить.
Я за это с лихвой заплатил.
Но с этого платежа все еще взимался налог. Налог на молчание. Ни единого слова девушке, которую я буду любить всегда. Ни единого намека на то, что мне все еще не все равно.
Единственное, что я мог сделать на просьбы Олин хоть что-то ей объяснить, — это отступить назад, покачать головой и уйти.
Это был второй раз, когда я разбил сердце Олин, но определенно не последний.
Каждый день она искала меня, и каждый день я не говорил ни слова. Я все больше погружался в лед, надеясь, что ледники в моих глазах предупредят ее держаться на расстоянии.
На уроке я рассматривал ее красивые волосы, пока она сидела передо мной.
Мысленно я просил прощения снова и снова.
В душе я кричал. Каждым своим вздохом я говорил, что люблю ее. Обещал ей, что всегда буду любить. Я умолял ее простить меня.
Единственным человеком, который наслаждался моим разбитым сердцем, была Таллап.