Читать интересную книгу Смерть как непроверенный слух - Эмир Кустурица

Возвращались мы из кинотеатра «Рабочий», где показывали фильм «Бесконечный день». Фильм продолжался три с половиной часа и все обсуждали, самый ли это длинный в истории кино фильм или нет. Шли мы Горушей мимо кинотеатра «Ущелье». Я немного отстал, потому что решил измерить эту улицу, которая поднималась до самой Черной горы. Триста тридцать шесть шагов отмерил я от начала улицы до адвентистской церкви. Свет скупо освещал бетонные ступени. На этих ступенях лежал какой-то человек, чье лицо было скрыто в потемках. Он лежал неподвижно, а я испугался и побежал звать Пашу. Тот вернулся, приложил ухо к его груди, и сказал:

- Замерз наш Кларк Гейбл.

Было холодно и он улыбался. Пока мы несли его к Краинской 54, был он легкий и холодный, но мне казалось, что от его тела струится какое-то тепло. Думал я про Алию, которого солнце греет, дождь поливает, ветер бьет, а его ничто не берет. Драный его бушлат пропах пятидесятиградусной виноградной ракией. В кармане пиджака я нашел фотографию Кларка Гейбла, который улыбался, глядя на Клодетт. Фотка была черно-белая и вся измятая. Заплакал я уже тогда, когда дошел до дома, и не мог объяснить маме почему. Мама заставляла меня считать овец, думая, что это поможет заснуть. Но сон не приходил. Смотрел я на акацию, которая колыхалась на ветру, а колесики, на которые натягивалась бельевая веревка, поскрипывали однообразно и усиливали страх смерти.

На рассвете, Босния-экспрессом из Белграда в Сараево приехал мой отец. Распаковал он вещи, положил на мою тахту какие-то штаны и поцеловал меня, а я делал вид, что сплю, хотя сердце мое стучало будто на бегу. Отец развязал галстук, скинул пиджак и отправился к холодильнику. Когда он вытащил кастрюлю с холодным обедом, я сказал ему сквозь слезы:

- Я видел мертвого человека!

Он поставил кастрюлю с голубцами разогреваться на плиту, сел передо мной, и шепотом начал меня успокаивать:

- Смерть это непроверенный слух, сыночек.

Смотрел я на отца с удивлением. Он улыбнулся и добавил:

- Никто же из нас не был мертвым и не мог проверить как там обстоят дела с этой самой смертью. Так что брось ты все это. Смотри-ка, тетка Биба вернулась из Варшавы, просила передать тебе привет и эти джинсы леви страус, - широко распахнув глаза смотрел я на отца, держал в руках свои первые джинсы и со скоростью летящего в ракете Гагарина уверовал в папины слова о смерти как непроверенном слухе.

- Как там тетка Биба? - спросил я отца, пока он кухонным полотенцем вытирал мне слезы.

- Да как тетка Биба?! Представь, вернулись они из Варшавы, а в теразийской квартире поселились Райнвайны! Был с ними договор, что будут они охранять квартиру пока хозяев нету, а потом, после их возвращения, сразу выселятся. Но похоже слишком уж им понравилось жить на Теразие, и Биба боится, что их теперь оттуда не выставить!

- Как так не выставить, а что дядя Бубо?

- Он?! Да ему до лампочки, играет каждый день в теннис с генералами на Дединье, а моя сестра все нервы себе вымотала. Сидит, бедняга, в гостинице «Балканы», плачет и ждет, пока райнвайнова банда уберется из квартиры.

- А они что говорят, чем все это объясняют-то?

- Что говорят? Шумнее всего его мамаша: «Так ведь по-любому посылают Любомира корреспондентом в Прагу, и опять мы будем охранять их квартиру! Легче им провести этот месяц в гостинице, чем нам каждый раз туда-сюда мыкаться». Дойдет до того, что я этому Любомиру нос разобью да усишки повыдергиваю! Женился он на моей сестре ради интересу!

- А зачем вообще мужчины женятся на женщинах? - спросил я отца, притворяясь, что понимаю проблемы взрослых.

- Так по любви же, ну и вопросики у тебя!

- Это значит, дядя Бубо не любит тетку?

- Этот, Любомир Райнвайн? Да он только задницу свою любит!

Непросто мне было поверить в то, что мой отец говорил о Любомире Райнвайне. Больше всего потому, что в моей памяти навсегда остался запах дядиного одеколона, но еще и из-за того что тот мастерски умел молчать, производя впечатление задумчивого человека, озабоченного чем-то важным. Не обижался я ни что он оставил тогда меня спать под дверью, ни что так и не отвел в «Детский мир», потому что понимал важность передачи информации из Варшавы в Белград. И, что еще важнее, дядя умел занятия не очень серьезные представлять так, будто они и есть самые важные на свете.

Тем утром я, благодаря успешному избавлению от страха смерти, понял, как важен в жизни мальчика отец. И почему самые авторитетные на Горице парни, произнося клятву «отцом моим мертвым клянусь!», выглядели так круто. Многие, в борьбе за уважение среди пацанов, говорили «отцом моим мертвым!» хотя отцы их были еще живы.

Что наверху то и внизу, что снизу то и сверху.

В тысячу девятьсот шестьдесят седьмом году в авиакатастрофе погиб Юрий Гагарин. Через год команда «Сараево» стала чемпионом Югославии по футболу. Самым модным хитом была «Дилайла» Тома Джонса. Когда парень хотел сказать девушке «ну ты совсем отъехала, ненормальная что ли», он говорил:

- Ты вообще дилайла.

Ботинки «мадрасы» и «бруксы» страстно желали иметь все... Но если в других странах «бруксы» носились ради моды, чтобы в них танцевать и впечатлять девушек, то здесь в цене были другие их свойства. Если стальным бруксовым носом ударить противника под коленную чашечку, то решишь судьбу боя в первую же минуту. После такого удара ему останется только беспомощно прыгать на здоровой ноге по кругу и кричать:

- Хватит уже, не надо больше, мамочки...

Были среди парней и старомодные типы, оставшиеся верными «канадкам». Ньего был самым из нас мелким, но и он умел своим канадским горным ботинком так точно врезать под коленную чашечку врага, что тот от боли сразу вырубался.

- Какие на хрен бруксы, понты все это дешевые, если я кому заделаю канадкой по ноге, у того глаза фонтаном брызнут!

В том году я в составе юношеской команды Сараево играл в отборочном туре Кубка европейских чемпионов между «Сараево» и «Олимпиакосом». Два моих удара были отмечены рукоплесканиями зрителей, заполнивших стадион Кошево, как любил говорить комментатор Мирко Каменяшевич, до последнего места. В первый раз я умудрился пробить мяч меж ног чужого защитника, а второй раз пяткой отыграл «стеночку» с Брко Ферхатовичем, племянником знаменитого Асима Ферхатовича. После игры, тренер Младен Стипич сказал мне, чтобы я приходил весной, как подрасту. Весной я так и не пришел, потому что понял, что дело не в росте.

- Хорошо играешь, есть у тебя удар, напор, но ты же парень домашний, не балбес какой-нибудь уличный. Для тебя футбол это вроде забавы и с головой ты дружишь, займись-ка лучше школой, - дружески посоветовал мне помощник тренера Срболюб Маркушевич.

В том году студенты всего света возвысили голос против неправды. И в Сараево молодые люди тоже ступали в ногу с молодежью мира. На экономическом факультете они, беря пример с коллег из Колумбийского университета, протестовали распевая: „All we are saying, is give peace a chance” и раскачивались вверх-вниз, вперед и назад. Правда, дальше они слов не знали, и потому продолжали песню так: «О, Лола, Лола, ведь знаешь ты, что я не богатей» как в песенке Владимира Савчича и группы «Проарте».

Армандо Морено был очень вспыльчивым, но и симпатичным карликом. Были у него большие глаза, большой нос, большой рот, и маловато волос для такой большой яйцеобразной головы. Работал он в конторе JAT, был частым гостем в нашем доме, играл на гитаре неаполитанские песни и, что еще замечательней, на обеих руках его были татуировки. Не укладывалось это у меня в голове, как кто-то, кроме цыгана, может ходить с татуировками. Мама мне объяснила:

- Это, сынок, потому что он еврей, узник Дахау.

Когда однажды в воскресенье Морено был у нас в гостях и пел песни из репертуара Адриано Челентано, я вбежал в коридор, спасаясь от троих Сейдичей, которые хотели меня поколотить. И все из-за того, что я отцепил их трехколесный велосипед, толкнул его вниз по Горуше и смотрел как он разбивается о стену Военной больницы. Сделал я это потому, что мне надоело терпеть как представители семейства Сейдичей каждый раз требуют от меня оплату за проход мимо них к нижнему продмагу. Армандо схватил меня за руку, вывел на лестницу и разрешил ситуацию при помощи своего необычайно громкого голоса. И, пока он прогонял Сейдичей с лестницы, от силы его голоса, постукиваясь друг о друга, на буфете задребезжали бокалы. Тогда Морено отвел меня на кухню, погладил по голове и, хотя я уже был выше его ростом, посадил на колени и запел. И все захлопали в такт песни «Venti kvatro milli baci». И даже мои мать с отцом покачивались в обнимку налево-направо. Морено взял гитару и, когда он менял аккорды, становилось видно, что на одном его плече вытатуирован какой-то номер, а на другом два вставленных один в другой треугольника: