Читать интересную книгу Смерть как непроверенный слух - Эмир Кустурица

- Даворин, ну мать же твою, ты в своем уме, игра уже началась, а ты тут в карты играешь?!

- Все нормально со мной, лучше сядь и выпей!

- Не хочу я пить, пошли на игру, вот твое снаряжение.

- С этого дня певец в баскетбол не играет.

И впрямь, с этого дня стал Даворин вместо баскетбола каждый вечер играть в «Кварнере» в карты.

Этот новый сараевский ресторан возник на месте буфета «Требевич», откуда вышел навстречу своей смерти пьяныйАлия Папучар, он же Кларк Гейбл. Даворин же, играя в «Кварнере», одновременно занимался четырьмя занятиями. Сидел, пил шприцеры[15], играл в карты и ждал барышей от своего кафе. Дружил он с моим отцом и часто засиживался с ним допоздна. Поэтому нас тоже позвали на открытие этой его кафешки, где присутствовало самое отборное общество. Со вступительным словом выступил Любо Койо, градоначальник Сараева. Не было при социализме заведено такого, чтобы поощрять частные предприятия, но Даворин был исключением:

- Давор, главное, чтобы это твое дело развернулось, не смотря на всякое там. Пусть будет тебе во всем удача, главное, смотри, чтоб не собирались у тебя усташи[16] и другие враги нашей системы и товарища Тито.

Товарищ Койо не упомянул четников[17], поскольку они всегда, в таких ситуациях, служили как бы противовесом усташам...

Аплодисменты!

Этот Койо еще раньше прославился и стал в Сараево легендарной личностью. Долгое время вел он переговоры с одной австрийской фирмой по поводу большого строительного проекта. И, когда однажды у него зазвонил телефон и поблизости не оказалось переводчика, он, не знающий ни одного иностранного языка, просто начал кричать в трубку:

- Але! Любо Койо у аппарата, Сараево, Гаврила Принцип, бум, бум, бум!

Дед мой часто говаривал: «От марта жди азарта», но и его, в конце концов, поглотил этот март, и никакого азарта в том не было.

Случилось это 9 марта 1972 года. Внезапно нам сообщили, что он скончался от удара! Смерть настигла его ночью, безболезненная, хорошая смерть. Так дед своим уходом нарушил ожидаемую очередность умирания в семье Нуманкадич. Жена у него уже болела уже долго и все думали, что сначала умрет она. Но дед, так уж ему было суждено, ушел первым.

Жизнь Хакии Нуманкадича потеряла смысл еще раньше, когда ему, из-за продажи родового дома на улице Мустафы Голубича 2, пришлось отказаться от привычного маршрута: дом - Башчаршия и назад. Раньше он шел на чаршию вниз по Далматинской, а возвращался по Большому парку наверх, мимо «хиппи-скамеек», чтобы, как он выражался, ходьбой размять сердце. Когда мы, его внуки, уже выросли, он все равно продолжал, на вершине Большого парка, раздавать незнакомым детям чернослив и ромовые конфеты. Дарил он эти маленькие «подарочки», которые радовали его маленьких обожателей. Теперь же, живя в Храсно, он вспоминал прошедшие дни, когда вся семья была в сборе. Заботился он о семье, все его любили и с удовольствием появлялись в его гостеприимном доме, в котором все его дети и внуки чувствовали себя под защитой, будто белые медведи. И больше всех его сын, господин Акиф Нуманкадич, представитель «Филипса» в Боснии и Герцеговине и личный приятель голландской королевы. Теперь деду оставалось только, как говорил, «подремывать» в клетке, как он называл свою квартирку на улице Браче Рибара 45. Больше всего его смерть потрясла мою маму. Умер он в обиде на Сенку, за то что за день до смерти она выбросила его старые калоши в помойку. Сделала она это потому, что ее раздражало, что отец ходит в разваливающейся обуви, изодранной прогулками из Биелавы в Башчаршию. Он же, в свою очередь, больше всего любил этот резиновый чехольчик для обуви именно в таком состоянии. Калоши были хорошо разношены и легко налезали на ботинки.

Потрясенная внезапным уходом отца, стояла Сенка на кухне с новыми калошами в руках. Как будто, протянув руки в сторону того света, могла она помириться с покойным отцом. На самом же деле, дедушка умер раньше. Настоящее его сердце осталось в баронском доме на Биелаве, а у этого, остановившегося в груди, не хватило сил, чтобы продолжать биться и сохранить ему жизнь, необходимую, чтобы помогать больной жене.

Мой отец после дедушкиной смерти доказал, что балканский мужчина умеет проявлять сочувствие. Я даже сказал Сенке, что он приятно меня удивил.

- Ты просто не помнишь его отца. Он заботился о своей эфендинице[18] так, что все вокруг только об этом и говорили. Захоти она птичьего молока, он бы и его ей достал!

Отец прекратил уходить из дома каждый вечер, хотя от белых шприцеров тоже стал не отказываться. Теперь вся его компания собиралась у нас дома, а я потерял право на посещение ФИСа, и даже в футбол играть мне больше не разрешалось. Отец сказал мне:

- Никуда ты не пойдешь, пока не поправишь двойки, и никакого тебе спорта по собственному выбору.

Поручил он маме отдать меня на атлетику, поскольку, цитирую «Одна только королева спорта способствует правильному развитию молодежи». Так отец одним махом решал две задачи. Сенкина рана от потери отца залечивалась быстрее, потому что теперь мы больше времени проводили вместе, а я, наблюдая на кухне избранных гостей, мог чему-то научиться.

Не нравилась мне эта атлетика, но никто меня и не спрашивал, что мне нравится, а что нет. Стало это самой унылой частью моей спортивной карьеры. Домик-развалюха на краю стадиона «Кошево» был одновременно квартирой сторожа, раздевалкой и правлением атлетического клуба «Босния», все это на тридцати метрах. Переодеваясь, опасливо посматривал я на потолок. Покосившийся и укрепленный для надежности тонким брусом, он, казалось, мог обвалиться на голову в любую минуту. Сторож являлся заодно и тренером атлетического клуба «Босния». На тренировках он с идиотской настойчивостью требовал высокого задирания колен и орал:

- Выше ноги, выше!

На гомосексуалиста он похож не был, но часто его жена, не отрываясь от кормления ребенка, выглядывала из окна проверить, от кого это ее муж так громко требует поднять ноги! И, увидев бегущего меня, понимала, что браку ее ничто не угрожает. Почему-то решил он, что от меня выйдет толк в беге на 200 метров с препятствиями, потому и требовал высокого задирания колен.

Тренировался я в кроссовках, которые были мне велики на два размера. На самом деле кроссовки эти были у нас одни на двоих с офицером ЮНА на пенсии, который, помимо меня и двух студенток института физкультуры, был единственным членом атлетического клуба. Время тренировок мне приходилось все время менять в зависимости от того, в какую смену нужно было идти в школу, и я считал везением, если всю тренировку кроссовки оставались только на моих ногах.

В тот день я я вышел на беговую дорожку пораньше, потому что у меня отменили последний урок. Хотелось мне наконец решить проблему кроссовок.

- А можно мне как-нибудь получить новые кроссовки?

- Ты, парень, вот что - даже не думай получить от меня какие-то поблажки. Думаешь, раз твой отец помощник министра, то и тебе тут у меня можно выпендриваться? Думаешь, можешь хуйней тут страдать?

- Да вы меня не так поняли, я про кроссовки спросил не из-за отца. Они необходимы, чтобы улучшить показатели!

- Слушай сюда, парень, или будешь соблюдать режим как полагается, или иди накупи себе шмоток и мотай на хрен из спортивного центра, и чтоб духу твоего тут не было!

Гордость, с которой он произнес «спортивный центр», расставила все по местам. Спорить больше было не о чем.

Во время разогрева я ощутил пальцами ног какое-то неудобство, но, чтобы вновь не выслушивать безумных тренерских речей, промолчал. Помчался я долгими прыжками через препятствия, но он остановил меня и сказал:

- Ноги выше поднимай, мать твою, если зацепишься за препятствие и обдерешься о штангу, с меня ведь спросят!

Пока его голос гулко разносился по пустому стадиону, вновь я почувствовал что-то странное, будто на ноге у меня отрастает маленький палец. Поднял я ногу и понял, что в кроссовке что-то шевелится. Что за чудеса? Была это мышь, совсем маленький грызун, забравшийся в кроссовки армейского пенсионера. Я не знал, что делать. В панике ударил я ногой о штангу, но мышь еще сильней зашебуршилась. Тогда я начал бежать, вскидывая ноги и со всей дури стуча о штанги подошвами. Надеялся я, что грызун погибнет под моей тяжестью, и я смогу выбросить его из обуви, которая была мне велика на два размера. Потом остановился, но мышь снова завозилась на моей ступне, будто ей не нравилось, что я стою. Словно было ей приятно, когда от нее кому-то нет покоя и, стоило мне остановиться, как она снова заартачилась. Наверное, думала: «Зачем этот кретин остановился, разве не видит он, что мне нравится скорость?»