— Я уже устала ждать своей свободы. Я знаю, что уже потеряла все права на твою любовь, но, если ты женишься, я повешусь, клянусь тебе, слово мое — закон для меня, помни! — сказала Надя с таким мрачным убеждением, что Клондайк, зная ее непоколебимое упрямство, испугался.
— Что ты! Не смей так говорить, ты же знаешь, как я люблю тебя, и надеюсь, что ты тоже.
— Я совсем не хочу пугать тебя, я знаю — это подло, просто хочу сказать, — тут губы ее задрожали, и, чтобы успокоиться, она помолчала, потом с ожесточением воскликнула:
— Ты знай и помни, что без тебя я жить не стану, вот! — и украдкой вытерла слезы тыльной стороной ладони.
— Договорились! Мы не живем друг без друга.
— Как Ромео и Джульетта, — уже успокаиваясь, еще раз, всхлипнула Надя.
— Верно, не живем! — подхватил Клондайк и все же умудрился поцеловать ее в соленые от слез губы.
Они почти дошли до пекарни, и их наверняка могли увидеть.
— Ступай, обратно, Саша, тебя заметят!
— Я еще в отпуске. Приехал пораньше, чувствую, ты тут неспокойна. Горохов вернулся, если смогу, забегу вечером.
— Да! Совсем забыла сказать тебе. Характеристику мою из Москвы запросили.
— Это хорошо, значит, дело в работе. Поздравляю! — и еще раз нагнулся поцеловать ее.
— Ну что ты, Саша! — недовольно одернула она его. — Ведь видно нас с пекарни.
— Что я могу поделать? Когда я вижу тебя, мне все время хочется дотрагиваться до тебя, проверять, настоящая ты или мне снишься! — и улыбнулся искренне и виновато.
— Кто ж это тебя так обжимал-целовал? — спросил Мансур, когда Надя зашла и поздоровалась с пекарями.
— Поздравляли меня с освобождением, — пошутила она. — А вообще, Мансур, какое твое дело? Я не подсматриваю, что ты делаешь, когда приходит твоя возлюбленная, Галия!
— Мы гордо удаляемся, мы не можем себе позволить целоваться при всех.
— Мне некуда удаляться, я вся открыта перед людьми, — шутя сказала Надя, — тем более не могу отказать, когда поздравляют.
— А что, правда, освобождаешься? — уже серьезно спросил Толян.
— Запрос на характеристику пришел, — ответила Надя.
— У-у-у, — загудел Мансур, — это не скоро!
— Да, не меньше месяца, — с сожалением согласилась она.
— Месяца! А полгода, год, не хочешь? — засмеялся Мансур.
— Не хочу, не хочу! — завопила Надя.
— Так приготовься и не дергайся зазря! — посоветовал Мансур.
— Нина Тенцер была, письмо тебе, — сказала Коза, когда Надя вернулась.
— Спасибо Ниночке, — обрадовалась Надя и прошла в комнатуху, собираясь прочитать внимательно, не упустив ничего. Но, перевернув конверт с адресом, забеспокоилась. Письмо написано было не материнской рукой и не из дома, а из Калуги от папиной сестры. Ее охватил панический страх, когда еще раз перечитала обратный адрес: г. Калуга, ул. Огарева, дом 28 Варваре Игнатьевне Михайловой. Это о ней писала мать, что «тетя Варя ходила за мной во время болезни». Сердце Нади тревожно заколотилось в предчувствии недоброго. Ей вдруг стало так плохо, что она вынуждена была сесть на топчан. Она поспешно разорвала конверт и прочитала:
«Здравствуй, Надя!
Пишет тебе тетя Варя из Калуги. Ты меня, наверное, не помнишь, я приезжала к вам, когда ты была совсем маленькой. Жалко мне тебя, в твоем положении и писать не хотелось, но надо, ничего не поделаешь. Не считаю возможным скрывать от тебя. 30 августа с. г. схоронила я Зинаиду, твою мать и мою золовку. Последние месяцы она почти не вставала, болела ишемической болезнью сердца — и вот отмучилась». Тут Надя остановилась, потому что почувствовала, как пол под топчаном закачался, а потолок стал стремительно надвигаться на нее. Стены комнатухи вытянулись вдаль длинным коридором, а голова запрыгала из стороны в сторону. Она закрыла глаза, темнота наступала на нее со всех сторон.
— Надя! Надя! Надюша! — звали ее издалека чьи-то звонкие голоса. Ей необходимо было откликнуться. Она напряглась и открыла глаза. Перед ней стояла Антонина со стаканом воды, а рядом Валя держала ее руку и пробовала найти пульс.
— Как вы нас напугали! — сказала она тихо. — Я, пожалуй, за сестрой сбегаю.
— Плохо тебе, Надюша? — озабоченно спросила Коза. — Вот воды выпей-ка!
— Не надо, не заботьтесь, все в порядке, — едва слышно проговорила Надя и, уронив голову и руки на стол, заплакала горько, неутешно, навзрыд. Жаль было мать безумно, и больно, что никогда уже теперь не увидит ее, не попросит прощенья за те обиды, что причиняла ей вольно и невольно. Казнила себя за то, что и ее доля участия в преждевременной смерти матери.
— Нет больше моей мамы, и никогда не поцелую я ее большие, измученные глаза и рано состарившиеся от работы руки. Чужие, незнакомые люди были около нее в ее последний час… Хоронили торопливо и безразлично.
По ночам она, не зная покоя, плакала, уткнув лицо в подушку, пока сено в ней не намокло от слез и стало пахнуть затхлым. Пришлось сушить. По дороге в пекарню она тоже плакала и просила у матери прощенья, а слезы, падая на воротник бушлата, повисали прозрачными бусинками.
— Вас тут начальник режима спрашивал, какого вы Клондайком величаете, — стараясь утешить Надю, сказала Коза.
Но Надя не обрадовалась, как прежде бы. В душе ее царил непробудный мрак тоски. Как будто задернуто все черным покрывалом. Все — и чувства, и помыслы, и разум. Ночью зашел Клондайк. Надя сама в одиночестве закончила резать хлеб и села в угол на топчан. Ей все время было холодно, не спасал накинутый на плечи пуховый платок — подарок тети Мани.
Клондайк сел на край топчана и взял ее холодную руку.
— Надя! Любимая моя. Мне так хотелось помочь тебе…
— Не говори! Прошу тебя, не надо ни утешать, ни помогать… Пустое это! Потом когда-нибудь. Только не сейчас. — Отрешенно смотрела она с полным безразличием, как он целовал ее руку. — Для меня это уже слишком, уже перебор. Я кажусь себе раздавленной лягушкой на дороге. Когда оживу, тогда буду петь. Ты услышишь — знай, я жива.
— Ты очень любила маму, — в раздумье сказал Клондайк.
— Как я ее любила, я и сама не знала. Да и можно ли узнать меру любви, пока не потеряешь… Прошу тебя, уйди, пожалуйста, сейчас.
«Милый, чуткий Клондайк! Как он послушно, без обиды поднялся и ушел. Знает, мне плохо — а помочь нечем».
Больше недели лицо и глаза ее не просыхали от слез. Пока наконец Валя не прикрикнула на нее.
— Хватит, Надя, придите в себя! Нельзя так убиваться! Взгляните, на кого вы стали похожи! Вы голос потеряете…
Это подействовало. Потерять голос — потерять жизнь!
Понемногу горе стало забываться, жизнь шла своим чередом, вытесняя большое несчастье маленькими радостями, и, наконец, был Саша — Клондайк. Конечно, никто и никогда не мог заменить мать, как нельзя вычеркнуть из памяти прошлую жизнь, дом.