И еще. Она надеялась втайне, что не увидев ее в зрительном зале, Клондайк поспешит в хлеборезку. «Не торопится», — съехидничал бес и был прав. Целый вечер она резала пайки, а пока были заняты руки, думала о том, как бы больше накопить денег, чтобы брать уроки только у самых лучших преподавателей.
Утром пришла Коза с котелками и пропела под дверью:
— Козлятушки, дитятушки, ваша мать пришла, вам кашу принесла…
Как тут было не полюбить Козу, такую добрую, веселую, несмотря на все ее мытарства.
— Девчата, что скажу вам, обхохочетесь. Новый опер у нас!
— Вместо Горохова? — обрадовалась Надя.
— Ах, если б вместо, а то вторым.
— Верно, верно, Мымра, когда еще, говорила, что будет два.
— Вечером дневная смена пришла и ну намываться перед концертом, разделись и ходят, едва телеса прикрыв, а в это время новый опер с Красюком заявились. Девчата моются раздетые по пояс, титенки голые, а ему нет чтоб отвернуться, так встал посреди барака и спрашивает: «Граждане заключенные, какие вопросы ко мне? Я оперуполномоченный!» Хохлушки наши, резвушки, палец в рот не клади. Выходит Рузя, в одной коротенькой юбчонке, рубашонку с плеч спустила, говорит: «Гражданин оперуполномоченный, как вас звать?» Отвечает: «Можете называть меня гражданин начальник», а сам Рузьке за пазуху глаза запускает.
Надя, услыхав такое, губы искусала, ложку бросила на стол. Ей страсть как хотелось спросить: а второй-то как, тоже глаза пялит? Но стойко молчала. «Не спрошу, хоть умру!»
А Коза, как нарочно, дальше рассказывала:
— Так вот, Рузя ему и говорит: «А если я завтра освобожусь и мы с вами в кино сходим, мне же надо имя ваше знать». — «Освободитесь, тогда подойдете, познакомимся. Дальше вопросы?» Тут Данка Калишевская выплывает: «У меня вопрос к начальнику режима.»
Но Надя дальнейшее уже не слышала. Ее бурной фантазии ничего не стоило представить себе, как первая красавица ОЛПа Данута Калишевская стоит полураздетая перед Клондайком, и еще Валя масло в огонь подлила:
— Эта кого хочешь с пути истинного совратит…
«Как бы их замолчать заставить, — тоскливо соображала Надя, — ведь этак и рехнуться можно!» Но не тут-то было. Коза, как нарочно, разболталась, не унять.
— Новый опер красавчик! Молоденький, лет двадцати пяти не больше. Девчата про него уже всё узнали. Приехал с женой из Москвы. Жена нарядная, как кукла. Он ее «бульдожкой» зовет.
— Да хватит вам о мужиках болтать, — не выдержав, взорвалась злобно Надя. — Вот освободитесь, тогда и пускайтесь в загул.
— Пока мы освободимся, у тебя уже внучат куча будет, — миролюбиво сказала Коза.
— Неизвестно! После таких уборных, как у нас, когда струя на лету замерзает, способны ли будут женщины вообще иметь детей! — резонно заметила Валя.
— Мне этого узнать не придется, меня вперед ногами на погост отволокут к этому времени, да еще по черепу молотком шарахнут, чтоб и на том свете знали, что зечка.
— Это почему ж молотком?
— А так зеков хоронят, — пояснила Коза. — К ножкам — бирочку, а прежде чем за вахту вывезут, молотком по черепушке угостят на прощанье!
Надя вздрогнула, будто прикоснулась, как в детстве, к штепсельной розетке, и затряслась от страха и отвращения.
— Да будет вам об этом! Освободитесь скоро, вот увидите!
— Не раньше, чем вождь ваш великий свою кожу чертям на барабан подарит, — со злобным смехом сказала Валя.
— Скоро, скоро! Не два века лиходею на свете жить!
— Упыри и вурдалаки бессмертны! Они человеческой кровью питаются! — злорадно продолжала Валя, поглядывая на свою начальницу.
— В каждом бараке зечки на ночь молятся, чтоб скорей Господь землю освободил от кровопийца, — не унималась Коза.
— Кончайте болтать! — сурово прикрикнула на них Надя. — Еще мне не хватало, чтоб к моей семерке еще десятку довесили за болтовню или пятерку за недонос!
Хлеборезка затихла. Окрик подействовал. Еще не выветрилось из памяти зечек, как судили одну москвичку, Наталью Лебедеву, за «антисоветскую пропаганду среди заключенных». «Дело» возникло быстро и оперативно, под чутким руководством опера Горохова. Во время одного из шмонов у Лебедевой забрали листок с записанным на нем стихотворением. Опер быстро сообразил, что это производство местных поэтов, и, хотя Лебедева упорно настаивала, что не она автор, ее стали допрашивать, где, у кого списала. Неизвестно, была ли она действительно автором или нет, она точно знала, что, назвав имена, потащит за собой цепочку с непредсказуемым концом под следствие, а это уже групповщина, организация — и десятка по статье 58 пункт 10, пункт 11. Выездная сессия на основании материала, собранного оперуполномоченным капитаном Гороховым, при свидетельских показаниях зечки Елизаветы Кирилловой судила Наталью Евгеньевну Лебедеву, добавив к ее десяти годам еще пять лет исправительно-трудовых лагерей, которые, кстати сказать, никого не исправляли, а только еще больше усиливали ненависть и злобу. Буквально через несколько дней весь лагпункт уже знал это злосчастное стихотворение. Теперь, после суда, Лебедева не считала нужным скрывать, за что ей вкатили срок… Полетели записочки в другие места заключения, на шахты (а их больше сорока), на заводы — везде, где работали зеки. Опер Горохов летал, как грозовая туча, извергая гром и молнию. Ему вкатили выговор за недостаточную оперативность (после суда пустил опять Лебедеву в зону). Докатилось и до пекарни. Мансур сграбастал Надю в охапку и, как горилла, открыв пасть, смеясь, допрашивал, не ее ли это произведение искусства. Надя отбивалась от мохнатых лап и протестующе верещала:
— Не я, не я! Отпусти, горилла, сейчас же! Я только исполнитель, а не творец. Я неграмотная, и по-русски с натяжкой имела «посредственно»! Я не пишу стихов.
Мансур разжал свои ручищи и, подняв мохнатый палец кверху, завопил:
— Послушайте только, это же конгениально!
Тиран душой,Сапожник родом,Себя вознес на пьедестал,И стал народ «врагом народа»,А он один народом стал,И подхалим, и льстец бесстыжий…
— Хватит, Мансур, хватит, не хочу срока за недонос. Не хочу Воркуты! — исступленно закричала Надя. — Я знаю это стихотворение, но слушать не буду!
— Испугалась! Испугалась! — злорадно захлопали в ладоши Мансур и Толян.
— Да, испугалась! А зачем? Отдать жизнь за правое дело, за убеждения — это одно, а за болтовню, за зубоскальство, ерничанье? Не хочу! Обидно!
Мильоны расстреляв людей,
Зато был знатоком марксизма,
А это ведь куда важней! — не унимался Мансур, — Из искры возгорится пламя!» — победоносно закончил он.