— Я бы с радостью, не умею!
Слова, которым научила ее Коза, были непонятны — о царствии небесном, об упокоении души. Повторяла она их, мало понимая смысл, но, как ни странно, они приносили облегчение, успокаивали.
— Можете меня поздравить, я тоже получила посылку, — сказала Коза, когда Надя вернулась с хлебом. На полу стояли ненецкие сапожки-пимы.
— Откуда такая прелесть?! — воскликнула Надя.
— Подруга прислала, да, видно, мой номер успела забыть, малы мне, такое огорченье. Померяй, Надя!
Мохнатые оленьи пимы, расшитые разноцветными кусочками камуса, опушенные мехом песца, легкие и необычайно удобные, пришлись Наде впору, словно для нее были шиты.
— Чудо, какие, — сказала она и тут же вернула Козе.
— Нет, ты возьми их себе, мне они не годятся.
— Продайте! — посоветовала Валя, — можно обменять на продукты.
— Подарки не продают!
— Ну и не дарят! — заметила Надя.
— Прошу тебя, Надя, пожалуйста, возьми их, я же взяла шапку и кофту, которые прислали тебе! — резонно заметила Коза.
— Не могу и не просите! — наотрез отказалась Надя.
Неизвестно, сколько времени пререкалась Надя с Козой, пока не вмешалась Вольтраут.
— Удивляете вы меня, Надя! Я уверена, вы плохо учились в школе. У вас отвратительная черта отторгать все, что вам предлагается.
— Все, кроме любви, — пропела Надя и, поцеловав Козу в морщинистую щеку, взяла пимы. — Спасибо, Антоша, освобожусь, я этого не забуду!
На следующий день она нарочно долго постояла на порожке машины, разговаривая с Вальком, чтоб все видели, как ладно сидели пимы на ее стройных ногах. Ей казалось, что Клондайк обязательно должен видеть ее. На пекарне Мансур тут же заметил обновку.
— Купила?
— Подарили!
— Ну! Царский подарок! — одобрил Толян.
— В горторге такие двести рублей стоят, — сказал Фомка.
— А ты почем знаешь? — удивилась Надя.
— Зене Кате покупал.
«Интересно, где подруга Козы их отхватила, — подумала Надя. — Не в Воркуте же…»
Незадолго до ноябрьских праздников в зоне каждый год проводился «грандшмон», или, как еще назывался, «шмональный рейд». Это когда обыск проводился не в одном бараке, по стуку, а во всех одновременно. В этот раз в последних числах октября, сразу после утренней поверки, чуть не целый взвод приперся в зону. По три шмоналки и надзиратель пошли в каждый барак. Одновременно обыскать всю зону не представлялось возможным, потому что бараков 20, да еще различные службы: баня, хлеборезка, кипятилка, кухня — словом, всего полно. Надзиратель или офицер вставал в дверях и никого не выпускал на улицу, чтоб никто не прорвался в чужой барак, не предупредил зечек о шмоне или, не дай Бог, не успел вынести и спрятать не положенные — письмо, деньги, нож, наконец, или спирт. Насмешницы-почикайки толпились в дверях, уверяя надзирателя, что страдают животом или недержанием мочи, причем если он выпускал по одной, то она тут же возвращалась к двери обратно и канючила:
— Ой-ой, гражданин начальник, не можу бильш! Вид тяжкой праци завелась разруха в сраци!
В то утро Надя долго прождала своих помощниц и, заподозрив неладное, побежала в барак, где проживала Коза. Распахнув дверь, она увидела Клондайка. Он стоял спиной к ней и разговаривал с надзирателем по прозвищу Козел (зечки, увидев его на разводе, пели ему: «Жил-был у дедушки старенький козлик»).
— Куда! — рявкнул на Надю Козел.
— Нельзя туда, обыск! — тихо сказал ей Клондайк.
— Мне Смирнова нужна, в хлеборезку! — сказала Надя и, слегка отстранив Клондайка, заглянула в барак.
На верхнем сплошняке прямо в сапогах стояли на коленях две шмоналки и потрошили нехитрые узелки зечек. Третья лазила внизу между нар, заглядывая под сплошняк. Бес немедленно оседлал плечо: «Не молчи!»
— Хоть бы сапоги сняли, в постелях ведь ковыряетесь, люди там спят! — на весь барак крикнула Надя.
Бригада зечек с ночной смены, согнанная в сторону на время шмона, услыхав Надю, заволновалась, отпуская недвусмысленные реплики в адрес шмоналок.
— Что она себе позволяет! — завопила с верхних нар шмоналка.
— Прошу вас уйти, — строго приказал Наде Клондайк.
— Смирнова на работу нужна, — повторила Надя.
— Вызовите Смирнову, — приказал Козлу Клондайк.
— Что же вы не скажете, чтоб в сапогах по постелям не лазили, гражданин начальник, для вас это норма? Так положено?! — набросилась на Клондайка Надя.
Клондайк молча взял Надю за плечи и осторожно выставил за дверь. Около хлеборезки ее догнала Коза.
— Ты что, в самом деле, Надя, на рожон прешь!
Надя злобно молчала, полная гнева и обиды. Ей было мучительно стыдно за себя, что не могла вырвать с корнем свою любовь из своего сердца.
«Пес, охранник!». — «Да не тужься, увязла глубоко!» — язвил бес.
Ночью, она знала, непременно придет объясняться Клондайк, будь хоть сам опер на дежурстве. Гнев ее не утих, а даже, наоборот, разжигаемый бесом, бушевал, как огонь в горниле.
— Не устали, гражданин начальник, исподнее у женщин трясти? — встретила его Надя, едва он закрыл за собой дверь.
— Наверное, сперва нужно поздороваться, а потом поговорить не проявляя необузданного нрава, — подчеркнуто вежливо сказал Клондайк.
— А можно ли спокойно смотреть, зная, как нашим зечкам трудно достается чистота? Они работают без выходных, по вечерам вместо отдыха и сна бегут в прачечную постирать свое бельишко, а вы стоите и равнодушно смотрите, как ваши шмоналки ерзают грязными сапогами по их подушкам и постелям?
Кровь бросилась в лицо Клондайку. Щеки его и уши мгновенно покраснели, он явно смутился.
— По этому поводу уже есть указание майора: сапоги и валенки, а также обувь будут снимать.
— Я понимаю, что работа у вас такая неблагодарная, не ведь вы сами сказали: человеком можно оставаться везде.
Клондайк не прошел, как обычно, в хлеборезку, а стоял в дверях и только снял шапку и мял ее в руках, светлый, в своем светлом полушубке, слегка сконфуженный и совсем не грозный начальник режима. Взгляд его был сердитым и ласковым одновременно, каким он один умел смотреть. Сердце Надино дрогнуло и начало таять.
— Я рад, что ты наконец поняла это. Но у меня не было возможности выбора, я был так же мобилизован, как и ты! Но вот сейчас у меня появилась такая возможность перевестись в город, в Главное управление, и я дал согласие.
Такого удара Надя не ожидала. Вся неприязнь ее мгновенно улетучилась, и, не зная, что сказать, она стояла ошеломленная.
— Но дело не в этом, — продолжал Клондайк. — Я вижу, как ты начинаешь ненавидеть меня, завидев в зоне, на работе, и я отлично понимаю тебя, наверное, на твоем месте я чувствовал себя так же. Но я не хочу раздражать тебя, поверь, мне это больно. Поэтому я и принял решение уехать на работу в город, — мягко закончил он.