— Дядя, какой вы седой, какой вы старый!
Это не значит, что остальное «хуже». Просто — то уже приросло к сердцу, стало мною. А себя перечитывать всегда хочется (не свои книги, конечно, а свою душу).
А какое очарование — «Фенька»! А «Свинка»! А стихи «веселый трамвай»! А как прекрасно написано о Житкове! Сколько раз я о нем писала, но так — никогда. Очень существенно — «О милосердии», «Хуже трусости», «Гори, гори ясно!» и обе статьи о названиях улиц. (Кстати, Люша мне привезла пачку открыток «Город Пушкина», и я рада была узнать, что Александр Сергеевич окончил «Евгения Онегина», живя в 1831 г. в Царском селе, в доме Китаевой на ул. Коминтерна.)
Жаль, что по причине «детгизости» отсутствуют Ваши «ме»: «Шварц», «Седовласый мальчик», «Маршак…». И в «ме» — как и во многих других вещах — Вы — безусловный классик.
Предисловие К. И. меня несколько огорчило[587]. Оно правильное, верное, точное, но ниже его возможностей, написано без блеска.
Теперь, как Вы просили, начинаю придирки. Они — не объективные, они — «на мой слух».
Белочка и Тамарочка[588]. Тут, по-моему, Вам изменяет «чувство соразмерности». Уменьшительные заданы: Белочка, Тамарочка, девочки, мамочка. Так. Но тогда поменьше бы песочка, формочек, сандаликов, босичком… Мы бегали когда-то в детстве по песку босиком, а не по песочку босичком. Я понимаю, что маленькие нежные девочки умиляются всему: напр., теленок для них «теленочек». Но почему же у милиционера перчатки не белые, а «беленькие»? Для них он большой, строгий дядя.
А вообще-то эти рассказы хорошие, в них угадано детское и девчоночье и, наверное, они любимы детьми.
«Трус» чуть бледнее других. Думаю, потому, что тут Пантелеев лишает себя выразительности языка персонажей (ради Бога, простите родительные падежи). Рассказ исполнен блестяще, но как алгебраическая задача. Он абстрактен — нет арифметики.
В «Загадке» мне понравились только первые 2 строки, остальное вяловато.
Стр. 582, вверху — почему Вы пишете: к «Былое и Думам», а не к «Былому и Думам»?
Стр. 575, смею Вас уверить, что изображаемый Вами персонаж скажет не «жена в положении», а «супруга». Жен больше ни у кого нет, у всех супруги.
Стр. 577 — «смог». К. И. уверял, что совершенной формы глагола мочь в русском языке нет, т. е. во всех случаях мог, а не смог. См. Пушкин: «И лучше выдумать не мог». «С ней речь хотел он завести / И — и — не мог». У Ахматовой: «…моя любовь такая, / Что даже ты ее не мог убить»[589].
То же всегда утверждал и С. Я.
_____________________
Между прочим, знал ли С. Я. французский и немецкий? Мне кажется, только английский.
Получили ли Вы пластинки, которые мы Вам посылали? Шекспир[590], Толстой и пр.? Там великолепен Зощенко.
442. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
4.10.78.
Дорогая Лидочка!
Только что получил Вашу открытку от 28.IX. Нет, большое письмо от 13 сентября в мои руки не попало. Простите, но как же это можно: ТАКОЕ письмо и — в ящик!
А вдруг дошлют?
На днях я получал орден — в Смольном, из рук самого Романова. Было это в торжественной обстановке под лучами юпитеров, и все-таки, когда Г. В. спросил меня, как живется и работается, я сказал, что работать и печататься трудно. Момент для такого разговора абсолютно не подходящий, и все-таки, знай я об этом почтово-цензорском пиратстве, я, пожалуй, сказал бы и об этом.
А нет ли у Вас копии этого письма? Мне же так важно знать ВАШЕ мнение даже об этом куцем Избранном… Особенно о новом, написанном в старом.
443. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
Ленинград. 9.10.78.
Только что получил Ваше письмо от 14 сентября. Но опущено это письмо в ящик, судя по штемпелю почты, не 14-го (и не 13-го, как писали и говорили по телефону Вы) сентября, а 6.10.78 в 10 ч. утра, т. е. три дня назад. Кстати, кто у Вас надписывает конверты? Человек этот, да простит он мне мою стариковскую критику, совершенно не понимает принципа и назначения индекса, пишет его так, что ни одна, самая умная машина адреса не прочтет.
Впрочем, в данном случае дело не в индексе. Просто письмо где-то лежало без малого месяц.
За добрые слова о моих книжках — спасибо. И за критику тоже. Но все это касается старого. То, что Вы не сказали ни одного слова (ни доброго, ни осудительного) о моих последних рассказах («Хиросима»[591] и четыре из цикла «Дом у Египетского моста»), разумеется, не могло меня не огорчить. Особенно после тех ухабов, которые им пришлось преодолеть, прежде чем они увидели свет.
Огорчительно, признаюсь, и другое. «Седовласого мальчика» нет в однотомнике не по причине его, однотомника, «Детгизости», а по той же причине, по какой его нет ни в одном сборнике памяти К. И. Неужели Вам, Лидочка, неизвестно, что стоило мне убрать из этой мемории ОДИН АБЗАЦ — и статья была бы напечатана и в этом сборнике, и в других?![592]
Сказать, что С. Я. знал немецкий и французский, — было бы неверно. Но объясняться мог. Помню, мы ехали с ним в трамвае, слегка навеселе, он хотел что-то сказать о ком-то, сидевшем рядом, и — зная, что я не владею английским, заговорил на таком немецком, который и мне был понятен.
444. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
11/X 78.
Дорогой Алексей Иванович.
Первое ощущение, когда начинаешь читать Вашу прозу — и когда закрываешь книгу, — это что ты попал в надежные руки правды. Чем оно обусловлено? Я не знаю. То есть ответ прост: тем, что Вы изо всех сил стремитесь писать правду, доходить «до самой сути» — а это стремление писателя
Во всем мне хочется дойтиДо самой сути[593] —
оно всегда ощутимо. И еще, я думаю, тем, что пишете Вы, как очень сейчас немногие, на коренном, основном, русском языке. А этот основной язык, по природе своей, не зыбок, не двусмыслен, не уклончив, не лжив. Он дезинфекция против всего, он выражает правду.
Вот почему я думаю — и это есть моя главная мысль о Вас, — что Вы принадлежите к числу русских писателей-классиков, что Вы — классик. Я произношу это не как комплимент, не как похвалу к юбилею, а как свое давнее, выношенное, точное убеждение.
А как хорошо и важно: «О милосердии» и «Хуже трусости».
Я вообще думаю, что Вы, быть может и бессознательно, многое писали для «Круга чтения» Льва Николаевича — и он непременно взял бы туда и «Честное слово», и «Двух лягушек», и «Труса», и «Камилла…». Это рассказы толстовские — по отборности слов, краткости, по необходимости и ясности мыслей. (В «Камилле…» мне не нравится только слово «обязательно» вместо чуть архаичного «непременно» (стр. 507, 4 абз. сверху). «Рейс» не для «Круга чтения» — он сложен. И я, признаюсь, не совсем его поняла. Как будто дыхания у Вас не хватило на глубокий вздох, на глубину и полноту. И потом, отчего это: «Целуй бабушку»? А не «Поцелуй бабушку»?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});