значат, я думаю, вот что: когда в комнате нетоплено, холодно, то на стекло — изнутри — намерзает иней, прежде всего — возле деревянной крестовины и этим сужает, «сдавливает», окно и вид из окна. Так я понимаю эти строки. Но кроме того я думаю, что в стихотворениях Пастернака не следует доискиваться до смысла отдельных строк, вырванных из текста. У него бывают строки — мазки на картине; отойдешь от картины на 3 шага, видишь ее всю и она вся понятна. А подойдешь вплотную, рассматриваешь отдельный мазок, и — не понять, к чему он. Смысл же есть всегда, только Пастернак не всегда утруждает себя разъяснением. Он пишет, внутренне предполагая, что читателю и без него известна суть, и сам он говорит по «поводу». В стихотворении «Никого не будет в доме…» он не сообщает, например, что это — его разрыв с женой («прошлогоднее унынье» и «вина») и появление новой женщины, на которой он вот-вот женится: «ты, как будущность, войдешь». «Сюжетная основа» как бы предполагается известной. Весь его «христианский цикл» был бы загадочен (почти весь), если бы Пастернак не предполагал жизнь Христа читателю известной.
И детство и бегство в ЕгипетУже вспоминались, как сон.[566]
Христу они вспоминались и нам вспоминаются, а Пастернак с нами говорит о последующих событиях, полагая, что предыдущие и промежуточные известны нам. Я, когда-то, накануне войны, собиралась писать сценарий о Лейтенанте Шмидте и прочла все книги и статьи, ему посвященные. Их много, но они обозримы. Читая поэму Пастернака о Шмидте, я убедилась, что понять в ней что-нибудь, не зная прочитанных мною (и им) книг — почти невозможно. В поэме существуют гениальные куски, а сюжет, фабула предполагаются известными.
Все это мало имеет отношения к заданному Вами вопросу, но меня отнесло в сторону.
429. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
18/XII 77.
Дорогой Алексей Иванович.
Сегодня Люша вынула из ящика сгоревшие листки. — Может быть, это и было письмо от Вас? (Так развлекаются мальчишки.) Поздравляю Вас с тем, с чем от души — себя: что 77 год пришел к концу. Обнимаю Вас. Кланяюсь Элико и Маше.
430. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
24.XII.77.
Дорогая Лидочка!
Я две недели хворал. Из-за болезни я не мог поехать в Москву на вечер памяти Маршака. Впрочем, не только из-за болезни. Звал меня Союз. И семья Элика. Я послал очень большую телеграмму, но боюсь, что ее не огласили, т. к. напоминал я в этой телеграмме о заслугах Маршака-редактора и его редакционной школе — оркестре.
Ленинградские мальчишки развлекаются так же, как и московские. У нас тоже над многими почтовыми ящиками черные пятна копоти (но у Вас сгорело не мое письмо. Мое было послано очень давно, в начале месяца.)
В предыдущем, не дошедшем до Вас письме я писал, что не только Пастернак предполагает читателя знающим. И Данте и даже Пушкина нынешнему читателю надо толковать. Тоже и с «Лейтенантом Шмидтом». А «дровяной голод» — это уже не факт, который можно знать или не знать, это крайне сложная метафора. «Из которых хлопья шьют» — это Маша легко поняла и радостно ахнула.
431. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
2.2.78.
Дорогая Лидочка! О Глоцере я должен Вам написать. Единственным оправданием тому, что он сделал, может служить предположение, что он тяжело болен.
Ни на одно из моих последних писем он не ответил. Статью продержал у себя, «дорабатывал» 8 месяцев! — и вернул ее в издательство за 5 дней до сдачи сборника, сделав 3 или 4 пустейших поправки (хотя по существу ее следовало и можно было — за восемь-то месяцев! — переписать от начала до конца).
В издательстве тем временем произошли серьезные перемены. Должны были уйти и редактор мой и главный редактор. У меня есть основания предполагать, что какую-то роль сыграл тут и рекомендованный мною и привлеченный ими В. И.
Новая редакторша[567] (тоже не показавшаяся мне дурой) познакомила меня с высокомерным и глупым (да, да, ужасно глупым) письмом В. И. Между прочим, она была убеждена — судя по его письмам — что Глоцер — старик, больной, брюзгливый, выживающий из ума. Очень удивилась, узнав, что ему 41 год.
Этот старик поставил в очень трудное положение и меня, и издательство. Сборник перед сдачей в производство оказался без вступительной статьи. Согласился написать предисловие — за 7 дней! Лев Успенский. Вы понимаете, как меня порадовала эта новость. К счастью, его статья оказалась и вовсе маразматической (она исповедальна и посвящена главным образом истории отношений автора с героем: «Мне много лет казалось, что Пантелеев что-то имеет против меня» и в этом роде).
Теперь, с согласия Люши, в виде вступления пойдет с некоторыми купюрами статья Корнея Ивановича, написанная для моего Собрания сочинений. Конечно, это не то, не по существу, но — грех на душе Владимира Иосифовича.
Вообще грехов на его душе много. И в последнем варианте статьи он ссылается на рассказ, который — по просьбе К. И. — я не включил в Собрание. Ссылается из соображений самых низменных, конъюнктурных.
Я знаю, что Вам трудно что-нибудь сказать по поводу вышеизложенного.
Я убедился, к огорчению своему, что он человек недобрый. Когда-то Маша первая заметила, что в его «хорошести» есть некоторое преувеличение. Элико часто это вспоминает теперь.
В декабре В. И. звонил, говорил о статье и о своих гонорарных делах и даже не спросил: как Маша?
Впрочем, что ж говорить!.. Несколько раз я думал последнее время: почему я тогда, очень давно, не исполнил Вашей просьбы, не принял его, не помог ему в какой-то работе? На меня это в общем-то не похоже. Как будто предчувствие какое-то было. Не один я в нем разочаровался. С горечью писал мне недавно о В. И. — С. И. Сивоконь.
432. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
11/II 78.
Дорогой Алексей Иванович. Посылаю это письмо не заказным, потому что у моей помощницы грипп, а Люша буквально погребена под Чукоккалой, т. е. все дни, когда она не на службе, она в издательстве (они уже предлагают зачислить ее в штат) с 9 утра до 10 вечера. Там очередные замены. Она вычитывает строки с линейкой, с лупой — я очень боюсь за ее глаза. Я же хоть и здорова, но идти на телеграф (т. е. трижды по лестнице) не в силах.
_____________________
Теперь о Володе. Я его видела в последний раз 28 октября, в день смерти К. И., когда я, как всегда, заехала за ним и мы вместе поехали на могилу. (Дни К. И. мы всегда с Володей вместе, а в день смерти Бины Савельевны[568] я езжу на ее могилу.) Уже по одному этому Вы можете судить, как дорог мне этот человек.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});