Особенно мне было тогда жаль брата. Он сидел в тюрьме, не оправившийся еще от своей оспы, и совершенно не знал, что его любимая дочь Ирина, прелестная девочка, крестница императрицы-матери, скончалась в больнице от голодного истощения. Жена брата также его недавно покинула и ожидала развода, чтобы выйти замуж за другого. Мы были с братом очень дружны с самого детства, хотя тот, кто нас видел вместе, никогда бы этого не подумал. Мы всегда стеснялись в этом отношении не только других, но и самих себя.
К моему обостренному братскому чувству довольно близко в те дни подходили слова из «Шильонского узника». Как и там, «нас было двое – брат и я», и так же, как и там, «нашу младость вскормила» не родная семья отца и матери, а старая бабушка, хотя и любившая нас горячо, пожалуй, даже намного сильнее своих собственных детей. Мы были круглые сироты с самого нашего младенчества, и это-то нас и сближало особенно тесно. Но поддерживать силы брата в тюрьме, как это являлось необходимым, нам было чрезвычайно трудно. Разрешалось приносить ему пищу два раза в неделю, а мы могли только раз, да и то в таком ничтожном количестве картофеля, хлеба, папирос, о котором я и сейчас вспоминаю со стыдом. У нас самих, да и у наших родных, также в те дни почти ничего не было.
Несмотря на всю кучу обрушившихся несчастий и грозившее полное одиночество, брат, как только узнал о кончине своей любимой дочери и матери моей жены, в первое же свидание стал нас уговаривать бежать в его имение в Литву.
– Обо мне не думайте, – говорил он, – я тут хоть в тепле, да и умереть с голоду другие не дадут. Вон, меня и старостой в камере выбрали; а вы уж, наверное, пропадете, ожидая, пока меня выпустят. Дайте мне радость думать, что хоть вы-то у меня уцелели. Да и имение мое литовцы не отберут, когда будут знать, что кто-нибудь из владельцев вернулся.
Но мысль о бегстве, с которой вся моя семья и раньше не расставалась, все же, несмотря на всю ее заманчивость, являлась для нас в первые дни неисполнимой. Надо было иметь большие, преимущественно «царские», деньги, а также надежного сообщника, способного нас переправить за границу. Ни того, ни другого у нас пока не было. Мы уже давно осторожно наводили всякие справки насчет проводника, но все полученные сведения были очень неопределенны и нас совсем не удовлетворяли. Приходилось сидеть, медленно умирать и ждать тюрьмы или случая. Наконец, через месяц или два после моего разговора с братом, этот «случай», как всегда, находившийся где-то рядом, нам наконец представился. В той барской квартире моей жены, где мы занимали крошечную каморку для судомойки, жил одновременно с нами, в той же нужде, один недавно выпущенный из тюрьмы молодой швейцарский подданный, обрусевший до полного забвения собственного языка, Иван Петрович Флорин. Он служил последнее время в швейцарском посольстве, был там же арестован, затем выпущен и ждал только поезда, который, по слухам, должен был увезти последних иностранцев из Петрограда. Об этом поезде только говорили, его могло и не быть. Иван Петрович поэтому старался найти и другие возможности, чтобы выбраться скорее из Совдепии. У Флорина была своя дача в Финляндии, а соседкой его по Териокам являлась небогатая портниха, фамилию которой я теперь забыл. Портниха эта незадолго до революции приобрела свой домик от давно и близко ей знакомого старшего кондуктора финляндской дороги – Тергуева, человека, по ее словам, «старого закала» и безусловной порядочности, с семьей которого она продолжала поддерживать самые доверчивые отношения. У этого старика кондуктора имелся молодой сын, перешедший, как тогда многие, на сторону большевиков и сделавшийся важным комиссаром по заведованию какими-то перевозками на одной из веток Финляндской железной дороги. Этот сын, по ее словам, являлся комиссаром и большевиком только для видимости и лишь «поневоле». Он сочувствовал всему «прежнему», как говорила портниха, ему уже удалось благодаря своему положению благополучно переправить многих за границу. Обо всем этом нам сообщил под большим секретом И. П. Флорин и по просьбе моей жены познакомил ее с портнихой. Сам он, так как слухи о поезде подтвердились, решил обождать в Петрограде, предлагая нам воспользоваться вместо него таким подходящим случаем. Портниха производила прекрасное впечатление, но была необычайно осторожна, опасалась всего, и жене моей лишь с большим трудом, но за малое вознаграждение удалось уговорить ее войти в сношение со знакомым комиссаром, которого та знала еще мальчиком, чтобы помочь нам спастись от неминуемой гибели.
Комиссар сейчас же согласился «устроить это дело» за 2 тысячи «царских» и 20 тысяч «керенских» денег с каждого из нас и просил только дать ему небольшой срок для необходимой подготовки. Он обещал через неделю зайти на нашу квартиру для подробных переговоров и назначения точного дня нашего отъезда.
Тот, кто в те месяцы жил в советском Петрограде, а главное, находился в нашем положении, поймет, что сулило нам такое обещание. Нашим радостям и уверенным надеждам не было конца. Брат также просиял от радости в своей тюрьме, когда я ему сообщил о явившейся возможности и даже обещал помочь своими деньгами от запроданного им леса. Количество их было у него все же незначительно и хватало только для уплаты за одного, а нас было трое, так как гувернантка дочери, наш любимый друг, швейцарка мадемуазель Эмма Жакар, решила мужественно ожидать поезда для иностранцев.
Все, что можно было продать, мы продали. Помню, что моя маленькая дочь для этого, геройски и незаметно от домового комитета, съездила в деревню, чтобы привезти оттуда уцелевшие каким-то чудом пару лакированных ботинок и пальто, которые и дополнили недостававшую плату. Труднее всего было получить «царские» деньги, но и это каким-то образом удалось устроить через знакомого брата, дав ему в дополнение к «керенкам» «Полное собрание сочинений Тургенева», принадлежавшее моей дочери, и прекрасную копию с картины старого голландского мастера. Деньги были собраны, прошло затем больше недели, а комиссар почему-то не являлся. Жена не вытерпела и поехала с портнихой на квартиру к его отцу, совместно с которым тот жил. Вернулась она успокоенная и довольная. Как оказывалось, наш спаситель был еще в отъезде, отыскивая необходимые подводы и подготовляя все для нашего бегства. Семья его отца оставила у жены самое хорошее и доверчивое отношение. В особенности сочувственно отнеслась к нашему положению старушка мать комиссара, успокоившая мою Ольгу подтверждением, что ее сын очень ловкий и осторожный проводник и что ему удалось уже многих переправить за границу. В этой семье находился и больной ребенок, чуть ли не сын самого комиссара. Моя опытная жена его осмотрела и дала указания для его лечения. Положиться на эту семью, видимо, было можно, и притом без всяких опасений. Наша портниха даже рассказывала нам, что мать комиссара просила при ней своего сына особенно о нас позаботиться и охранить от всяких опасностей, так как «молодая барыня» ей очень понравилась: «такая симпатичная и страдалица», говорила она.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});