Прошло еще несколько томительных дней. Был уже март; наступала весна, а с ней и половодье. Речка на границе, через которую мы должны были перебираться пешком по льду, могла разлиться каждый день, что нас особенно волновало. Жена упросила портниху разузнать, в чем дело, и поторопить. Та вернулась и принесла самые радостные известия. Комиссар уверил ее, что он якобы заходил к нам на двор нашего дома, но не мог отыскать нашей квартиры. У него все уже было подготовлено, подводы с надежными людьми найдены, и что лед на речке простоит еще несколько дней. Он назначил и день нашего отъезда. В этот день, рано утром, мы должны были явиться к нему на дом, откуда он собирался провести нас на вокзал и передать в руки испытанного проводника. Этому проводнику комиссар обещал вручить и заготовленные им бумаги для пропуска в финляндский район. Предполагалось ехать сначала по вновь отстроенной финляндской ветке до какой-то станции, а дальше следовать на заготовленных подводах до самой границы. За пограничной речкой до ближайшего финляндского поста мы должны были двигаться на свой уже страх и риск. Но выговоренная плата казалась комиссару уже недостаточной. Он просил прибавить ему по 10 тысяч «керенок» с каждого да дать еще в дополнение хорошие сапоги, что «было бы ему дороже денег»… Сапог лишних у нас самих не было, и мы отказались, а комиссар великодушно не настаивал. «Да чего они так торопятся, – почему-то посмеиваясь, сказал он, прощаясь, портнихе, – еще успеют…»
XVII
Известие, что все готово для бегства, мы получили вечером в пятницу, а в субботу был день свидания с братом. Все, что можно было собрать из оставшейся провизии и белья, мы собрали, и этот маленький узелок и немного денег я понес брату «на прощание» в его Чесменский лагерь. Брат был очень доволен и не скрывал своей радости, что мы не только очутимся в безопасности, но даже побываем в его имении, о котором он очень беспокоился. Бегство наше предполагалось на вторник, и мы с братом довольно наивно условились, что если кто-нибудь из нас в следующую субботу к нему не придет, то это будет означать, что наше бегство удалось и что мы уже за границей. Вместо меня через субботу его обещал навестить И. П. Флорин, с большой сердечностью относившийся к нашей семье. Я живо помню наш радостный, возбужденный вечер накануне отъезда и наши окончательные сборы. Они были не долги, так как у нас, в сущности, уже ничего не было. Мы захватили с собой только особенно памятные фотографии да вещицы, с которыми мы не хотели расстаться. Я – свой золотой портсигар, первый подарок от вел. кн. Михаила Александровича и золотые часы, жена – два червонца брелока, память от ее отца, и брошку от императрицы; дочь – длинную цепочку с пасхальными яичками и медальон с портретом маленького наследника. Все это они зашили в свои муфты. В подкладку своего дорожного костюма я заделал, как мне казалось – совершенно незаметно, записочку с сердечными словами великих княжон как оставшуюся у меня единственную память о них и о государе.
В маленькие ручные корзиночки, по одной для каждого из нас, мы уложили по одной смене белья, немного провизии да кой-какие умывальные принадлежности для дороги. Чтобы не брать отдельного свертка, я оба имевшиеся еще у меня костюма надел один под другой. Вышло довольно уродливо, очень неудобно, но зато тепло. Ехал я под видом железнодорожного техника строившейся через мое имение новой железной дороги.
Поднялись мы, когда еще было совершенно темно, и, провожаемые пожеланиями и советами нашего милого сожителя И. П. Флорина, двинулись в трамвае к Финляндскому вокзалу, где в казенном доме жил наш комиссар. К счастью, трамвай на этот раз не останавливался на несколько часов, как бывало тогда не раз из-за недостатка тока, и мы не опоздали. Комиссар был дома и нас ждал. Его старушка мать встретила нас необычайно приветливо и сейчас же провела в маленькую, чистую комнату самого небольшевистского вида, с образами и лампадкой в углу. Ее сын оказался молодым, крайне необщительным человеком, в обычном комиссарском кожаном одеянии. На лице его нельзя было ничего прочесть, кроме ленивого безразличия. Ни особого доверия, ни большой тревоги оно не вызывало. У комиссара мы оставались недолго.
Вручили ему положенную плату, которую он равнодушно, не пересчитывая, сунул в карман, спросили о беспокоивших нас подробностях, получили в ответ: «Ручаюсь вам, что будет все чисто сделано», и сейчас же все вместе вышли на улицу. Комиссар нас провел на вокзал, просил подождать в главной зале и пошел доставать билеты. Эти билеты никому без особого разрешения разного большевистского начальства не давались, и получить их было необычайно трудно. По словам комиссара, мы должны были ехать с обычным утренним поездом по Лемболовской ветке и высадиться на каком-то полустанке, не доезжая до станции Грузино. На этом полустанке нас будут ждать надежные люди, которых нам укажет проводник. Вскоре комиссар появился с билетами и с проводником. Этот последний оказался приземистым, плохо говорившим по-русски финном, с юркими движениями, с белобрысым, хитрым, но веселым лицом. Ничего флегматичного чухонского в нем не было. Глаза его бегали во все стороны, что мне не особенно нравилось, но я решил, что у людей, идущих на подобные предприятия, должны быть и глаза, ищущие опасность отовсюду, да и рассматривать его пристально у меня не было времени. Комиссар молча указал нам на него, ему на нас, передал мне билеты и поспешно отошел.
Проводник схватил мою корзиночку, сказал: «Идем садиться» и направился на платформу. Эти два слова были единственными, услышанными мною от него за все время моего недолгого с ним знакомства. На все мои дальнейшие попытки с ним заговаривать он отвечал только покашливанием, веселой мимикой и делал вид, что мы ему совершенно не знакомы. По платформе он шел самой беспечной походкой впереди нас и что-то насвистывал. Он знал, что мы от него не отстанем, и, не оборачиваясь, влез в вагон, наполовину еще пустой, указав нам глазами сесть напротив него в углу около входа. Вагон быстро наполнился разнообразными людьми, и после томительных ожиданий поезд наконец тронулся. Мы с женой обменялись довольными взглядами и молча пожали друг другу руки. У проводника в вагоне оказалось почему-то много знакомых. Он поминутно вскакивал, подходил то к одному, то к другому, о чем-то весело с ними переговаривался на своем финском языке и не переставая курил папиросы.
Мы и тут для него совершенно не существовали. «Ловкий человек, – подумал я тогда, – не подведет! Что-то будет дальше?» Жена и дочь сидели также молча, стараясь ничем не выдать своего волнения, не покидавшего каждого из нас с самого выхода из нашего дома. Вскоре появился в вагоне старший кондуктор для проверки билетов. Он также оказался знакомым нашего проводника, обменялся с ним дружеским приветствием и даже не спросил у него билета. Видимо, наш проводник был своим человеком на этой железнодорожной ветке и не нуждался ни в чьем контроле. Ехать по железной дороге в дни владычества большевиков было всегда не только мучительно, но и опасно. Надо было не только с большими испытаниями проникнуть в поезд, что для большинства без соответствующего письменного разрешения являлось задачей почти неисполнимой, но и в самом уже поезде пройти через бесчисленные проверки различных заградительных отрядов и железнодорожной Чеки. Эти отряды не только подробно осматривали и отбирали вещи, достойные их внимания, но и с особой подозрительностью проверяли «документы», без которых, как я уже сказал, нельзя было очутиться в вагоне. Это испытание пока еще к нам не приходило, и я его ждал с особенным волнением.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});