Читать интересную книгу Моммзен Т. История Рима. - Теодор Моммзен

Совершенно иначе выступала в Италии стоическая философия. В прямой противоположности к вышеупомянутым философским школам она тесно примкнула к римской религии, поскольку вообще возможно приспособление знания к религии. Стоики принципиально стояли за народную веру с ее богами и оракулами, потому что видели в религии инстинктивное познание, с которым наука должна считаться и которому она даже должна подчиняться в сомнительных случаях. Стоики, можно сказать, верили в то же, что и народ, но иначе. Правда, истинным и высшим богом была для них мировая душа. Но они считали все проявления высшего божества тоже богом, в первую очередь звезды, но также землю, виноградную лозу, души великих смертных, которых народ считает героями, и даже вообще отошедшие души всех умерших. В действительности эта философия более подходила для Рима, чем для своей собственной родины. Возражения благочестивых верующих, что божество стоиков не имеет ни пола, ни возраста, ни телесной формы и превратилось из личности в отвлеченное понятие, — эти возражения имели смысл в Греции, но не в Риме. Грубые аллегории и забота о нравственной чистоте в стоическом учении о богах уничтожили все, что было лучшего в эллинской мифологии. Однако римляне и в раннюю эпоху не отличались богатой фантазией и создали лишь легкую оболочку над первоначальным представлением или понятием о божестве — эту оболочку можно было безболезненно отбросить. Афина-Паллада разгневалась бы, если бы ее внезапно превратили в воплощение понятия памяти; Минерва же и до сих пор не была ничем больше этого понятия. Супер-натуралистическая стоическая теология и аллегорическая римская теология в общем сходились в своих результатах. Иногда философы вынуждены были признавать отдельные положения жреческого учения сомнительными или ложными; так например, стоики отвергали учение об обоготворении, видели в Геркулесе, Касторе и Поллуксе только души выдающихся людей и не могли также допустить, чтобы изображения богов считались представителями божества. Но последователи Зенона и в подобных случаях не боролись против ложных учений и не пытались низвергнуть ложных богов; напротив, они всегда относились со вниманием и уважением даже к слабым сторонам местных религий. Склонность стоиков к казуистической морали и к рациональному толкованию специальных наук тоже была в духе римлян, тем более что римляне того времени уже перестали придерживаться строгих и бесхитростных нравов своих предков, превратив их наивную мораль в своего рода катехизис дозволенных и запретных действий. К тому же грамматика и юриспруденция римлян настоятельно нуждались в методической обработке, к которой у самих римлян не было способностей. Таким образом эта философия вполне привилась в римском быту, как растение, привезенное из чужих стран, но акклиматизировавшееся в Италии. Следы этой философии мы находим в самых разнообразных областях римской жизни. Зачатки стоической философии, несомненно, относятся к более ранней эпохе; но полного признания в высших слоях римского общества она добилась впервые через круг людей, группировавшихся вокруг Сципиона Эмилиана. Панетий Родосский познакомил Сципиона и всех близких к нему людей с учением стоиков; он постоянно находился в свите Сципиона, сопровождая его даже в его поездках. Он сумел сделать это учение привлекательным для этих умных людей, отодвинул на задний план его умозрительную сторону и в известной мере смягчил его сухую терминологию и поверхностную мораль, причем привлекал также учение более старых философов, среди которых Сципион особенно ценил Сократа в изображении Ксенофонта. С тех пор приверженцами стоического учения становились самые видные государственные деятели и ученые, среди них основатель научной филологии Стилон и основатель научной юриспруденции Квинт Сцевола. От стоиков идет тот школьный схематизм, который, — по крайней мере внешне — господствует отныне в этих специальных науках, примыкая к удивительно пустому методу этимологии, напоминающему составление шарад. Но бесконечно важнее следующее: из слияния стоической философии с римской религией произошли новая государственная философия и государственная религия. Созерцательный (спекулятивный) элемент с самого начала был слабо представлен в системе Зенона; дальнейшее ослабление он испытал с проникновением этого учения в Рим, где никто кроме менял не занимался спекуляцией. В Риме этот элемент совершенно отошел на задний план после того, как в течение целого столетия греческие учителя вбивали в детские головы эту философию, вытравляя из нее живой дух. С тех пор уже мало толковали об идеальном развитии божества или божественного мирового закона в душе человека.

Стоические философы не остались равнодушны к тому, что их система была возведена в ранг полуофициальной римской государственной философии; это было для них весьма доходным делом. Вообще они оказались гораздо покладистее, чем можно было ожидать по их суровым принципам. Их учение о богах и государстве вскоре стало проявлять удивительное сходство с реальными учреждениями их хозяев. Вместо размышлений о космополитическом государстве философов они рассуждали о мудрой организаций римской магистратуры. Правда, более тонкие стоики, как например, Панетий, считали божественное откровение путем чудес и знамений мыслимым, но недоказанным и решительно отвергали астрологию. Однако уже их ближайшие преемники защищали это учение об откровении, т. е. учение римских авгуров, защищали его так же непреклонно и твердо, как всякое школьное положение, и даже делали далеко не философские уступки астрологии. Главной составной частью системы стоиков все более становилось казуистическое учение об обязанностях. Это учение шло навстречу пошлой привычке чваниться своими добродетелями, в которой римляне того времени искали вознаграждения за нелестное для них сопоставление с греками. Оно формулировало догматизм в морали, который, как и всякая другая благопристойная мораль, совмещает крайне суровые общие правила с самой любезной снисходительностью в деталях 112 . Практические результаты учения стоиков, как уже упоминалось, сводились к тому, что в двух или трех знатных домах довольствовались в угоду стоикам плохим столом.

В тесном родстве с этой новой государственной философией или, в сущности, другой стороной ее является новая государственная религия. Главная отличительная черта ее заключается в том, что она сознательно, из внешних соображений целесообразности сохраняет заведомо иррациональные догматы народной веры. Уже один из самых выдающихся членов сципионовского кружка, грек Полибий, открыто говорит, что причудливые и неуклюжие религиозные обряды римлян придуманы только для народной толпы, так как разум над ней не властен и ею надо управлять с помощью знамений и чудес, разумные же люди не нуждаются в религии. Не подлежит сомнению, что римские друзья Полибия придерживались по существу того же мнения, хотя они и не противопоставляли науку религии таким грубым и пошлым образом. Ни Лелий, ни Сципион Эмилиан не могли усматривать в учении авгуров, которое прежде всего имеет в виду Полибий, ничего другого, кроме политического установления; но их национальное чувство и чувство приличия не позволяли им публично выступать с такими рискованными утверждениями. Однако уже при следующем поколении великий понтифик Квинт Сцевола (консул в 659 г. [95 г.]) без колебаний высказывал, по крайней мере в своих устных юридических поучениях, следующие тезисы: существуют два рода религии — одна, построенная на разуме, философская, и другая, построенная не на разуме, традиционная. Первая — доказывал он — непригодна к тому, чтобы быть государственной религией, потому что она содержит много такого, что народу знать не нужно и даже вредно; поэтому традиционная государственная религия должна остаться в своем нынешнем виде. Лишь дальнейшим развитием этой основной мысли является теология Варрона, которая считает римскую религию чисто государственным учреждением. По учению Варрона, государство старше своих богов, точно так же как живописец старше своих картин; если бы надо было создавать новых богов, то, конечно, полезно было бы придать им больше целесообразности и больше принципиального соответствия отдельным проявлениям мировой души, дать им также соответственные названия. Что касается изображений богов, то так как они лишь вызывают ложные представления 113 , их следовало бы устранить, равно как и жертвоприношения. Однако раз эти учреждения так или иначе существуют, каждый благонамеренный гражданин должен знать их, следовать им и стараться, чтобы «простые люди» учились не презирать богов, а чтить их. Ясно, что простые люди, для пользы которых их господа налагали оковы на свой разум, уже стали пренебрегать верой и искали спасения не в ней. Об этом еще будет речь ниже. Таким образом возникла римская «высокая церковь», т. е. лицемерные жрецы и священнослужители, с одной стороны, и неверующие прихожане, с другой. Чем откровеннее национальная религия объявлялась политическим учреждением, тем решительнее политические партии рассматривали государственную религию, как арену своих боев, как средство нападения и обороны. Это особенно сказывается на учении авгуров и выборах в жреческие коллегии. Старый и понятный обычай распускать народное собрание при приближении грозы превратился в руках римских авгуров в обширную науку о различных небесных знамениях и о том, как следует вести себя в таких случаях. В первые десятилетия рассматриваемой эпохи законы Элия и Фуфия категорически предписывали, что народное собрание должно разойтись, если кому-нибудь из высших должностных лиц вздумается искать на небе знаки приближающейся грозы. Римская олигархия гордилась этим хитрым открытием: при помощи благочестивой лжи можно было сделать недействительным любое народное постановление. С другой стороны, римская оппозиция восставала против старого обычая кооптации в четырех высших жреческих коллегиях; она требовала, чтобы члены этих коллегий тоже выбирались народным собранием, как это уже было введено раньше для председателей жреческих коллегий. Эта мера противоречила духу жреческих коллегий, но они не имели права жаловаться, так как сами уже изменили своему духу и, например, доставляли правительству религиозные мотивировки для отмены политических постановлений. Этот вопрос сделался яблоком раздора между политическими партиями. Первая попытка была отклонена сенатом в 609 г. [145 г.], причем группа Сципиона выступила за отклонение и этим решила дело. Однако в 650 г. [104 г.] это предложение было принято, хотя с ограничениями в угоду людям с робкою совестью; эти ограничения были уже раньше установлены для выборов в председатели жреческих коллегий и предоставляли эти выборы не всему народу, а лишь немногим округам. Напротив, Сулла вернул жреческим коллегиям право кооптации во всем его объеме. Эта заботливость консерваторов о чистоте религии прекрасно уживалась с открытым издевательством высших слоев общества над религией. Практической стороной римского жречества была его кухня. Пиршества, устраиваемые авгурами и понтификами, были, так сказать, официальными днями радости для римлян, любивших хорошо покушать. Некоторые из этих пиршеств составили эпоху в истории гастрономии. Так например, пир, устроенный по случаю вступления в должность авгура Квинта Гортензия, ввел в моду жареных павлинов. Религию использовали также для вящей пикантности скандалов. Излюбленной ночной забавой знатных молодых людей было осквернять или опрокидывать статуи богов на улицах города. Обыкновенные любовные интрижки давно уже вошли в обиход; связь с замужней женщиной тоже становилась будничным явлением. Зато связь с весталкой была столь же пикантной, как в мире Декамерона связь с монахиней и любовные похождения в монастырях. Известен следующий скандал, происшедший в 640 г. [114 г.]: три весталки из самых знатных семейств и их любовники, тоже молодые люди из знатнейших семейств, были привлечены к ответственности сначала перед коллегией жрецов, а потом, когда она пыталась замять дело, к суду чрезвычайной комиссии, назначенной особым постановлением народа. Все они были приговорены к смертной казни; обвинялись они в безнравственном поведении. Конечно, солидные люди не могли одобрять подобные скандалы; но нельзя было возражать против того, что люди в близком кругу называли религию глупостью: авгур мог, без ущерба для своих религиозных обязанностей, смеяться в лицо своему сотоварищу, совершавшему священнодействие. Скромное лицемерие тех, кто придерживался таких же взглядов, может показаться довольно извинительным, если его сравнить с грубым цинизмом римских жрецов и священнослужителей. Официальную религию открыто считали годной только для политических махинаций. Своими бесчисленными лазейками и западнями она могла служить и действительно служила орудием для каждой партии, смотря по обстоятельствам. Главным образом, конечно, олигархия считала своей опорой государственную религию и особенно учение авгуров; но и противоположная партия не становилась в принципиальную оппозицию к учреждению, которое вело уже лишь призрачное существование; оппозиция смотрела на государственную религию, как на траншею, которая могла из рук неприятеля перейти в ее руки.