у него были полномочия.
Его первый приказ в новой должности предписывал беречь людей: «...я считаю своим долгом напомнить всем начальникам священную обязанность, на них лежащую... озаботиться, чтобы при открытии огня с неприятельских батарей не было ни одного лишнего человека не только в открытых местах и без дела, но даже прислугу у орудий и число людей для неразлучных с боем работ было ограничено... Заботливый офицер... всегда отыщет средство сделать экономию в людях и тем уменьшить число подвергающихся опасности». Касалось это не только нижних чинов, но и офицеров: «...жизнь каждого из них принадлежит отечеству и... не удальство, а только истинная храбрость приносят пользу ему...»
Этим же приказом от 2 марта Нахимов запретил вести частую пальбу и тратить зря порох и снаряды, нехватка которых ощущалась всё явственнее, заметив, что «никакая храбрость, никакая заслуга не должны оправдать офицера», допустившего пустую трату боеприпасов337. Но беспорядочная пальба продолжалась, и через два дня Нахимов снова издал приказ беречь порох и снаряды, стрелять лишь во время неприятельских атак.
В те дни армейские офицеры и гражданские чиновники удивлялись чёткости, ясности, логичности и быстроте хозяйственных распоряжений Нахимова, явно свидетельствовавших о его административном таланте. Не удивлялись лишь моряки. Забота о команде корабля, затем об эскадре дала Нахимову большой опыт; теперь его «эскадрой» был весь город, о снабжении, питании, лечении и обмундировании которого он и заботился. Единственное, чего он боялся, — бумаг и отчётности, говорил, посмеиваясь, что после войны его, верно, предадут суду за всякого рода превышения власти.
В те дни он был серьёзен и даже угрюм. А. И. Ершов вспоминал: «Речь была отрывиста, но вместе с тем ясна... иногда одного меткого слова его достаточно было для уразумения самого сложного обстоятельства... Адмирал был выше среднего роста, но держался немного сутуловато. Сложенный плотно, лицом румяный, он казался совершенно здоровым»338. Суровость его и отказ высказывать своё суждение о чём-либо, кроме морского дела, ставили в тупик и отталкивали многих сухопутных, даже умных и проницательных. Но при личном коротком знакомстве он открывался, бывал мил, весел, остроумен, чрезвычайно заботлив и внимателен. Особенно ярко эти качества проявились в заботе о больных и раненых.
Больше, чем штуцерные пули и ядра, ряды защитников Севастополя выкашивали тиф, дизентерия и цинга. На этих трёх неприятелей работали гнилая вода, разлагающиеся трупы павших лошадей, недостаток хинных порошков и скудная еда. В первые дни обороны остро не хватало лекарей, не были заготовлены в достаточном количестве перевязочные материалы, врачебный инструмент, койки. Впервые это ощутили после сражения на Альме.
Князь Барятинский вспоминал, как в день затопления кораблей Корнилов направил его во флотские казармы на Южной стороне, куда привезли раненых солдат. Едва он вместе с фельдшерами и медиками, собранными со всех кораблей, вошёл в казармы, в нос ударило жуткое зловоние, от которого заслезились глаза, закружилась голова и стало невозможно дышать. Представшая перед ними картина заставила содрогнуться даже видавших виды флотских лекарей: на голом полу лежали несколько сотен раненых, которым никто не оказывал помощь, — у двух армейских медиков давно закончились перевязочные средства. У некоторых несчастных раны не только загноились, но и покрылись червями; между живыми лежали покойники, уже разлагающиеся. «Несмотря на эти ужасные страдания, было слышно мало криков, только стоны. Лица у многих просияли при виде помощи, им посланной... Раненые крестились и благодарили»339. Князь приказал немедленно отделить мёртвых от живых, вызвал священника для отпевания и отдал приказ хоронить покойников на ближайшем кладбище.
Позже для захоронения выберут кладбище на Северной стороне, куда тела будут доставлять на лодках. Унтер-офицера, перевозившего покойников, с горьким юмором назовут Хароном[54]. В некоторые дни лодки не могли вместить тела, и тогда их загружали на баркасы.
Одну из таких погрузок наблюдал на Графской пристани протоиерей Петропавловского собора А. Г. Лебединцев. Матушку с малолетними детьми он отправил в Николаев, а сам провёл всю осаду в городе, пока в августе 1855 года снаряд не разрушил храм. По распоряжению архиепископа Херсонского и Таврического Иннокентия Лебединцев вёл дневник и отправлял отчёты в Симферополь. Наверное, трудно было удивить болью и смертью священника, который 11 месяцев осады изо дня в день исповедовал и причащал раненых и увечных, отпевал умерших. Но, увидев, как грузили тела на баркас — ряд за рядом, головами к бортам, ноги к ногам, — не выдержал даже он: «Третьего ряда я не дождался, не могши смотреть на невиданное... Были здесь и наши, в серых шинелях, их немного, большею частию это были французы — одни в синих мундирах и панталонах (народ рослый), другие в синих мундирах и красных панталонах (народ помельче, это, говорят, стрелки или штуцерные)»340.
Вернувшись из казарм на адмиральский корабль, Барятинский застал Нахимова в каюте Корнилова. Оба адмирала, услышав рассказ флаг-офицера, с трудом могли поверить, что раненые солдаты могут быть в полном смысле слова брошенными:
«Адмирал Нахимов, известный своею доброю душою и любовью к своим подчинённым и питавший всегда беспредельное уважение к высоким качествам и христианскому терпению наших нижних чинов (он часто говорил про них: “Это святые-с!”), пришёл в большое волнение и вдруг, как будто вспомнив о чём-то, с радостью бросился на меня и сказал:
— Поезжайте сейчас в казармы 41-го экипажа, скажите, что я приказал выдать сейчас же все тюфяки, имеющиеся там налицо, и которые я велел сшить для своих матросов; их должно быть 800 или более. Тащите их все в казармы к армейским раненым».
Матросы привезли тюфяки в казармы, перенесли на них раненых, и те «радовались и даже шутили». Поистине безгранично терпение русского человека, можно только повторить вслед за Нахимовым: «Это святые!»
Потери, и не только боевые, несли все армии, воевавшие в Крыму. Смерть не разбирает, кто перед ней — «цивилизованные» или «варвары». Дождь со снегом, ветер с дождём, солёная питьевая вода, отсутствие дров для её кипячения — всё это сильно прореживало ряды не только обороняющих Севастополь, но и осаждавших его. С сентября 1854 года по сентябрь 1855-го английская армия потеряла в боях 239 офицеров и 3323 солдата, небоевые потери за то же время — 61 офицер и 15 669 солдат. В первые месяцы осады из каждой сотни «томми» умирали 39 человек. Но англичане на своих больных и раненых не экономили, и уже к концу войны эти показатели сильно уменьшились: умирал один из семидесяти человек, тогда как во французской армии каждый день умирали 100 человек и ещё 200 — во