заболел сам Пирогов, Нахимов прислал ему из библиотеки «много разных книг». Виделись они часто, обсуждали новости из Петербурга, смеялись, читая письмо общего друга В. Даля, который подобрал для севастопольцев знатную русскую поговорку: «Наши кишки тонкия, да долгия, хоть жилимся, да тянемся».
Особой заботой Нахимова была помощь раненым. Доктор Гюббенет вспоминал, как в госпиталях ему случалось видеть у раненых офицеров разного рода лакомства, иногда труднодоступные в осаждённом городе. На расспросы доктора ответ всегда был один: «Прислал Нахимов!» Когда весной 1855 года Тотлебен был ранен штуцерной пулей в бедро, Нахимов отправил ему подушки и варенье, каждый день справлялся о его самочувствии и присылал прекрасные крымские левкои. Своего раненого адъютанта Шкота он приказал перевезти на Северную сторону и передал на личное попечение Пирогова. Командира батареи лейтенанта Ф. Титова после ранения Нахимов взял к себе домой и сам ухаживал за ним, так что его квартира тоже превратилась в лазарет, «...при тяжком бремени должностных занятий, под самым градом бомб, герой наш находил время повиноваться благородным побуждениям своего нежного сердца!» — не уставал повторять Гюббенет345.
Помогал Нахимов и семьям раненых и убитых, для чего вместе с Г. И. Бутаковым создал комитет, в который поступали пожертвования. Практически всё своё жалованье — 2208 рублей серебром в год — он, по свидетельству адъютантов, раздавал нуждающимся.
«Сегодня, — писал великому князю Константину Николаевичу из Севастополя чиновник особых поручений Б. П. Мансуров, — я присутствовал [при том], как к вицеадмиралу Нахимову по его приказанию приводили жену матроса... Войцеха Сойки, молоденькую и, кажется, беременную женщину, которой бомба оторвала правую ногу; она благополучно выздоровела и уже ходит на костылях». Нахимов приказал перевести её мужа в Николаев, «собрал им до 80 руб[лей] сер[ебром] и сам напутствовал их наставлением и благословением в дорогу. Отрадно было видеть выражение глаз Войцеха Сойки и жены его, когда они прощались с Павлом Степановичем, оба они совершенно покойны насчёт своей участи»346.
Нахимов, как и Пирогов, считал, что ежедневно обстреливаемый город — не лучшее место для госпиталей, поэтому предлагал оставить в Севастополе лишь перевязочные пункты, а госпитали переводить по возможности в Николаев. Туда же он пытался эвакуировать и женщин, особенно по весне, когда сильные обстрелы возобновились.
Как случилось, что женщины и дети остались в городе? Кто-то из жительниц Севастополя не мог уехать из-за болезни детей, некоторые были на сносях, а кому-то и ехать было некуда. К тому же никто не был готов к печальному итогу сражения на Альме и стремительному отступлению армии в сентябре. Флаг-офицер Корнилова князь Барятинский вспоминал, как в день первой бомбардировки в центре города, на Екатерининской улице, услышал женские голоса — это были жёны адмиралов Новосильского и Панфилова. Дамы остановили князя, чтобы спросить совета: как им следует поступить, если начнётся штурм города, — спрятаться в подвале дома или остаться наверху? Князь затруднился с ответом и поскакал выполнять срочное поручение Корнилова.
Если жёны адмиралов оставались в городе, что уж говорить о жёнах матросов? Тех называли не иначе как «матроски удалые». Разлучаться с мужьями и сыновьями они отказывались наотрез, и никакие приказы на них не действовали. Нахимов отдавал распоряжения об их эвакуации в марте 1855 года и ещё раз в мае, потом махнул на них рукой и... приказал поставить жён моряков на довольствие; отныне им давали паёк и выплачивали по 15 копеек серебром на семейство. Для сравнения — один день содержания рядового обходился казне в 18 копеек.
Одной из первых пришла на помощь раненым знаменитая Дарья Севастопольская. В отличие от богатой английской аристократки Ф. Найтингейл она была бедной сиротой. Чтобы купить лошадь и телегу, девушка продала всё своё имущество, погрузила на телегу бочку с водой, нарезала чистых тряпок и поехала к раненым. После приезда Пирогова она помогала делать перевязки в госпитале. По окончании войны Дарья Михайлова была награждена медалью и получила деньги на приданое.
Как написал в донесении в Петербург чиновник Мансуров, «по непонятному упрямству и странной беспечности здешние жёны отказываются оставлять своих мужей и пепелища своих домов и так привыкли к бомбам и ракетам, что не помышляют об опасности»347. Вряд ли можно привыкнуть к обстрелам. Но для матросов и солдат много значили горячий домашний обед и чистая рубаха, да и просто вид родного лица.
Не только женщины, но и дети привыкали к войне. Игры у них были особые, севастопольские — в «бондировку». Одни мальчишки зарывались в грядки — это были французы; другие сидели в кустах, изображая союзный флот; третьи располагались у забора — это севастопольцы. Девочки тащили «раненых» на перевязочный пункт, где обвязывали тряпками и удерживали тех, кто сопротивлялся: «Ранен ты, Егорка, ранен!»
Случалось, метание камней друг в друга сопровождалось такими воплями, что разгневанные матери и квартальный надзиратель силой растаскивали нападавших, а потом секли ревущих «Регланов» и «Канроберов». Остряки добавляли, что «Меншиков» при этом кричал: «А меня за что? Я ничего не делал в Севастополе!»
Подростки, оставшиеся за старших, зарабатывали на войне. Был приказ собирать и приносить пули (их отливали из свинца). Платили по четыре рубля за пуд, так в иной день приносили до 120 пудов.
На один из пунктов, где их сдавали, каждый день приходил мальчик лет двенадцати с мешочком пуль.
— Где же ты их собираешь? — спросил его офицер.
— На Театральной, ваше благородие.
Эта площадь, простреливавшаяся неприятельскими штуцерами, была самым опасным местом в городе; её называли «долиной смерти» и старались обходить стороной. Выяснилось, что отца мальчика убили на бастионе, мать лежит больная, он среди братьев и сестёр самый старший, ни денег, ни хлеба в доме нет, вот он и нашёл способ кормить семью.
— Как думаете, четыре фунта будет? — спросил он офицера, взвешивая мешочек на ладони.
— Даже больше, — ответил офицер, забирая мешочек. — Вот тебе деньги, беги в лавку за хлебом и неси домой.
Конечно, оставались в городе и женщины, о которых священники говорили, что «их сам дьявол задержал», а офицеры именовали «всех цветов камелиями» или «травиатами». В записной книжке Нахимова есть и такая запись: «Девку выслать по этапу в деревню».
Но были и те, кто приезжал в Севастополь, оставляя в столицах комфорт, благополучие и покой, как сёстры милосердия Крестовоздвиженской общины. Их Меншиков тоже встречал неласково, спрашивал Пирогова, похихикивая, не придётся ли в госпиталях открывать отделение для сифилисных больных. С их приездом появились не болезни — смертельные исходы среди