– Вы ошибаетесь,– заговорила Амелия.– То, что было бы преступлением для порядочной женщины, только наказание, и часто примерное наказание для женщины неуважаемой, женщины вне закона. Если вы хотите, чтобы с вами обращались так, как обращаются с честными женщинами, то для начала и вы будьте честными, а иначе как же сможете вы получить преимущества, которыми пользуемся мы? А такие женщины, как вы,– это всего-навсего игрушки в руках мужчин, и вы сами это знаете, вы это принимаете, и, однако, вам не нравится, когда в один прекрасный день вас бросают, как надоевшую игрушку, а иногда и ломают, отбрасывая! Гордыню нельзя искупить несчастьем. Если в минуту, когда Филипп себя не помнил, он и ударил вас, то это потому, что его толкнула под руку чужая злоба, превосходящая его гнев. Вы должны были бы смириться, но нет! Вы предпочли борьбу, борьбу темную, постыдную, тайную, борьбу с помощью доносов и клеветы! И теперь не в вашей да и не в моей власти избавиться от ее последствий, мы обе катимся в бездну, которую разверзли вы!
– Что ж, тем лучше! – вскричала Марианна.– Тем лучше, ибо вас я ненавижу еще сильнее, чем его! Я ненавижу вас за все то счастье, которое вы ему дали! Я ненавижу вас за вашу чистую, спокойную красоту, соперничающую с моей красотой, тревожной и мрачной! Ненавижу вас за ваше детство в поцелуях и кружевах, за вашу молодость, гордую и прилежную, за все те преимущества, которые подарил вам слепой случай! Ненавижу за ваше превосходство передо мной, превосходство, которое меня убивает! И наконец, я ненавижу вас потому, что я все еще люблю его!
– Ах, вот оно что! – воскликнула Амелия и застыла, как статуя оскорбленной невинности.
– Теперь-то вы понимаете, почему я ненавижу вас обоих и почему я не могу сразить его, минуя вас, а вас – минуя его? Я люблю его, я люблю его больше, чем прежде!
– Сударыня!…
– Вы хотели поговорить со мной наедине,– продолжала Марианна,– и я вас выслушала, я позволила вам сказать все, что вам было угодно. Дайте же высказаться и мне! Вы дали мне понять, что я пылинка, ничтожнейшее существо в мире, что я жертва несчастья. Что ж, пусть будет так! О том, чего вы не договорили, я догадываюсь. Вас удивляет, что я не искала утешения в религии. Что вы хотите? Когда я была маленькой, меня научили читать только «Отче наш». Я вам уже сказала: воспитание – это все. Но сколь бы ни был суров Тот, Кто будет судить меня, Он увидит только то, что моя жизнь была сплошной любовью и сплошной ошибкой. Я не любила никого, кроме Филиппа, я никогда не полюблю другого, но я люблю его по-своему, понимаете ли вы это? Я люблю его так, как любят дочери наших родителей,– люблю необузданно, безрассудно, эгоистически. Я знаю, что понять это невозможно, но я не хочу, чтобы он был счастлив с другими; я предпочитаю, чтобы он страдал из-за других, я предпочитаю, чтобы он страдал из-за меня. Ах, если бы кто-нибудь мог вручить мне судьбу Филиппа – Филиппа больного, покинутого, бедного, я обожала бы его больше, чем прежде, и каждая минута моей жизни принадлежала бы ему!… Сударыня, я не знаю, как его любите вы; но я сомневаюсь, что вы любите его так же сильно или еще сильнее, чем я.
Ничего подобного Амелии никогда еще не доводилось слышать. Эта необычная страсть, обнажаемая у нее на глазах, привела ее в величайшее изумление.
– И знайте,– продолжала Марианна, которая теперь получила возможность взять реванш,– что есть нечто, время от времени меня утешающее. Это воспоминание, которое для меня то же, что капля воды для умирающего от жажды: это воспоминание о том, что в течение трех месяцев он горячо любил меня.
– Довольно, сударыня!– сказала Амелия.
– Если бы вы слышали, как он клялся мне в любви однажды вечером, когда голова его лежала у меня на плече! Как был тогда воодушевлен и прекрасен мой Филипп!
– Вы замолчите сию же минуту! – вскричала Амелия.
– Почему это?
– Потому, что я вам приказываю!
– Вы!– с насмешливой улыбкой произнесла Марианна.
– Низкая и подлая! – прошептала Амелия, приближаясь к ней.– Вы порождение грязи, и вы способны только швырять комья грязи, желая кого-то оскорбить! Вы женщина, которая пачкается, чтобы пачкать других!
Марианна с минуту о чем-то думала.
– Ну, хорошо,– заговорила она.– А что сделали бы вы женщине, которую ненавидели бы так же, как я ненавижу вас? Вы, принадлежащая к аристократии так же, как я к театру?
– А вы не догадываетесь?
– Я недостаточно хитроумна, чтобы изобретать, но достаточно мужественна, чтобы не отступить.
– Это правда?
– Испытайте сами.
Амелия подошла к дверям и опустила щеколду.
– Что вы делаете?– с удивлением спросила Марианна.
– Сейчас увидите.
Подойдя к коллекции оружия, Амелия сняла со стены две шпаги в шагреневых футлярах. Одна из них принадлежала когда-то Иренею.
– Теперь-то вы догадались?– спросила Амелия.
– Дуэль! – прошептала Марианна.
– Дуэль.
– Но ведь мы всего-навсего женщины…
– Но мы ненавидим друг друга, как мужчины,– значит, мы можем и сражаться, как мужчины!
– Без секундантов?
– Мы обе напишем несколько слов, которые засвидетельствуют, что битва была честной. Этого будет вполне достаточно. Та, которая останется в живых, уничтожит свою записку.
– Но…
– Вы колеблетесь? Я была уверена в этом,– с невыразимым презрением сказала Амелия, бросая шпаги на стол.
– Я принимаю ваш вызов! – вскричала Марианна.
– Так давайте же напишем записки.
Минуту спустя сторонний наблюдатель смог бы увидеть странное зрелище в этом зале, освещенном неверным светом дожливого дня. Две женщины, обе молодые, обе красивые, сражаются на шпагах. С горящими глазами, с бледными лицами, они зорко следят друг за другом, пытаясь нанести противнице удар в сердце. Никогда никому еще не доводилось присутствовать при битве, в которой противники были бы столь скупы на движения. Искусство боя, возможно, было им и неведомо – во всяком случае, неведомо Марианне, но инстинкт опасности защищал ее лучше, чем смутное представление о фехтовании. Амелия же именно потому, что она брала уроки фехтования у самых прославленных учителей, рисковала гораздо больше, чем ее противница. Противница же собрала все силы, сосредоточила их в правой руке, сделала выпад и попала в цель.
Не испустив ни единого крика, Амелия упала мертвой.
Марианна обещала Филиппу Бейлю вернуть ему жену в течение двух часов; она сдержала свое слово.
XXXII ШАРАНТОН
Благодаря своему образу жизни в фургоне-квартире господин Бланшар, как уже видел читатель, обычно доставлял себе удовольствие, просыпаясь поутру, каждый раз видеть из окна другой пейзаж. Выбор места он всегда предоставлял вкусу своего кучера – то была его забота. Кучер должен был избегать однообразия чересчур ярких пейзажей и сделать так, чтобы пробуждение на равнине сменялось пробуждением в лесу и чтобы, проведя одно утро на берегу реки, следующее утро господин Бланшар мог провести в горах. И сколько трудностей приходилось тут преодолевать! Кучер, который так долго искал оригинальности и контрастов, в конце концов стал истинным художником. К тому же господин Бланшар, умевший ценить и вознаграждать услуги любого рода, никогда не упускал случая подозвать к себе доброго малого и вознаградить его всякий раз, когда место было выбрано удачно. Однажды, отдернув шторки, господин Бланшар увидел, что он находится на вершине Мон-Валерьен; этот подъем осуществили две упряжки; проснувшись на следующее утро, господин Бланшар ощутил какое-то странное покачивание: он был в открытом море.