«овеяв, как птица, шумом рассекаемого воздуха»[1068], проносится «в вечном сопроводительном танце сюртучных фалд <…> старинный, изящный, изысканный, птичий <…> в двойном, тройном, четвертном танце: смыслов, слов, сюртучных ласточкиных фалд <…> с отдельной жизнью своей дирижерской спины, за которой — в два крыла, в две восходящих лестницы оркестр бесплотных духов…»[1069]. Каждая встреча с Белым убеждает мемуаристку в том, что ему более органично бродить не по улицам, а «по Рощам Блаженных, его настоящей родине…»[1070], что он способен «отделиться от земли», «занести за облака», «нырнуть в соседнюю смежную родную бездну»[1071] и т. п. Эти черты Белого, намеченные в первой части очерка, получают развитие во второй. Подытоживая впечатления от совместной прогулки в парке Шарлоттенбурга, Цветаева пишет:
Думаю, что в этой поездке я впервые увидела Белого в его основной стихии: полете, в родной и страшной его стихии — пустых пространств, потому и руку взяла, чтобы еще удержать на земле.
Рядом со мной сидел пленный дух[1072].
«Окрыленность» Белого, как показывает Цветаева, может восприниматься по-разному: «Ангел или в нижнем белье сумасшедший на улицу выскочил?»[1073] Второй точки зрения придерживается большинство: цветаевская тетка, в уста которой вкладывается эта фраза, берлинские обыватели и многие другие названные и безымянные персонажи очерка. Сама Цветаева является, безусловно, сторонником первой точки зрения: «Ангел».
Наделяя героя своих мемуаров ангельскими (и птичьими) чертами, но одновременно рисуя его земное бытие как плен, Цветаева, как кажется, опиралась не только на непосредственные впечатления, но и на литературные источники. Обратиться к одному из источников она открыто призвала читателей в самом начале очерка: «Вспомним бедного уэльсовского ангела, который в земном бытовом окружении был просто непристоен!»[1074]
Здесь имеется в виду центральный персонаж повести английского писателя Герберта Уэллса «Чудесное посещение» (The Wonderful Visit, 1895)[1075]. В примечаниях к «Пленному духу» в Собрании сочинений Цветаевой «уэльсовский ангел» ошибочно назван героем романа «Чудесное исцеление»[1076], что сбивает с толку (такого произведения у Г. Уэллса попросту нет) и мешает выполнить цветаевское указание. Вместе с тем указание это весьма ценно, так как у «уэльсовского ангела», который неожиданно оказался среди обывателей английской деревни («И каким-то непонятным путем я упал из своего мира в этот ваш мир! <…> В мир моих снов, ставший действительностью!»[1077]), и у Белого, героя очерка «Пленный дух», слишком много роднящих черт.
В повести «Чудесное посещение» появившийся в небе над деревней Ангел воспринимается обывателями как редкая «Странная Птица» (ср. птичье в облике Белого). Он вызывает специфический интерес Пастора, увлекающегося орнитологией («У птицы были радужные крылья и розовые ноги! Эта цветовая загадка, признаться, была очень заманчива!»[1078]). Желая пополнить свою коллекцию, орнитолог-любитель подстреливает Ангела, обрекая тем самым на существование в земном бытовом окружении, к которому тот, как и Белый, оказывается совсем не приспособлен.
Каждому из обитателей деревни приходится ответить на тот же вопрос, который сформулировала цветаевская тетка: «Ангел или в нижнем белье сумасшедший на улицу выскочил?» Так как Ангел в момент падения и первого появления на людях был одет «в шафрановую рубашку <…> которая доходила ему до колен и оставляла ноги его голыми»[1079], то здесь, как кажется, можно говорить о почти буквальном текстуальном совпадении. Ангельское одеяние (в нижнем белье) оценивается английскими обывателями как нарушающее устои: «<…> все равно вы не убедите меня в приличии и респектабельности вчерашнего костюма этого господина»[1080] (ср. в переводе Н. Вольпин: «<…> Вы меня не убедите, что костюм этого субъекта не был до крайности откровенен и непристоен»[1081]).
Попытки одеть Ангела прилично, то есть напялить на него пасторскую одежду, благообразия ему не придают: «У него брюки похожи на гармоники <…> Прямо неприлично!»[1082] К тому же из‐за сложенных за спиной крыльев он выглядит больным калекой со «странным уродством»[1083].
Аналогично — как о «трудно-больном» — говорят и о герое очерка Цветаевой:
— Ну, как вчера Белый? — Ничего. Как будто немножко лучше. Или: — А Белый нынче был совсем хорош. Как о трудно-больном. Безнадежно-больном. С тем пусть крохотным, пусть готовым, но непременным оттенком превосходства: здоровья над болезнью, здравого смысла над безумием, нормы — хотя бы над самым прекрасным казусом[1084].
Из-за «полного неведения элементарных фактов жизни»[1085] упавший с небес Ангел регулярно попадает в нелепые ситуации и ведет себя, с точки зрения обывателя, возмутительно, демонстрируя всем, что «мистер Ангел не джентльмен»[1086]:
Когда вдруг какая-то личность становится сразу вегетарианцем и расстраивает вам кухню, и когда у нее нет собственного багажа, и она занимает сорочки и носки у хозяина, и ест горошек ножом (сама видела это собственными глазами), и шепчется по углам с горничной, и складывает салфетку после обеда, и ест рубленое мясо пальцами, и играет на скрипке среди ночи, и не дает порядочным людям спать, и таращит глаза, и скалит зубы на старших, и ведет себя вообще неприлично, то трудно не сомневаться и не думать, сэр[1087].
Ср. подозрения цветаевской тетки: «видно, уж такого насочинил, что подписать стыдно» — или описанный Цветаевой непристойный скандал на вечере памяти Блока.
Так как Ангел решительно не вписывается в нормы жизни английского общества («Он был очаровательно наивен и ни малейшего понятия не имел о самых элементарных основах цивилизации»[1088]), обществу оказывается проще всего объявить его сумасшедшим:
Вы — одно из двух: или вырвавшийся на волю сумасшедший (чему не верю), или просто-напросто мошенник. Одно из двух. <…> я дам знать в полицию и посажу вас или в тюрьму, коли будете настаивать на вашей басне, или же в сумасшедший дом. Даю вам клятву, что я освидетельствую вас и объявлю вас умалишенным, только бы удалить вас из нашего села[1089].
В финале повести практически ни у кого в деревне не остается сомнения не только в физической, но и в психической неполноценности Ангела: «Человек этот был полоумный»[1090]; «Да, вид у него довольно сумасшедший!»[1091] Аналогичный диагноз ставят Белому в очерке «Пленный дух» (например, при оценке его крупного почерка: «Так не пишут. Это письмо сумасшедшего»[1092]). Однако Цветаева, как и автор «Чудесного посещения», с таким диагнозом не только не соглашается, но, напротив, сама выносит обществу приговор: «Так-то, господа, мы в поэте объявляем сумасшествием вещи самые разумные, первичные и