«уэльсовского ангела». По мере того как «железо нашего человеческого мира» входит в его душу, блекнет «радостное видение Ангельской Страны»[1124]; разочарованный Ангел перестает играть. Вновь «странные и прекрасные» звуки его музыки на мгновение («как открывание и закрывание двери»[1125]) зазвучали тогда, когда Ангел вместе с девушкой в языках пламени вознесся в небеса.
Белый, отравленный, как и Ангел, этим миром, также перестает писать стихи и неоднократно жалуется на это Цветаевой:
Изолгались стихи. Стихи изолгались или поэты? Когда стали их писать без нужды, они сказали нет. Когда стали их писать, составлять, они уклонились.
Я никогда не читаю стихов. И никогда их уже не пишу. Раз в три года — разве это поэт?[1126]
Впрочем, общение с Цветаевой, знакомство с ее творчеством возрождает и его поэтический дар:
Я могу — годами не писать стихов. Значит, не поэт. А тут, после вашей Разлуки — хлынуло. Остановить не могу[1127].
Переклички между повестью «Чудесное посещение» и очерком Цветаевой можно было бы выявлять и дальше. Однако уже названных, как кажется, достаточно для вывода о том, что «бедный уэльсовский ангел, который в земном бытовом окружении был просто непристоен», стал для Цветаевой той призмой, сквозь которую она сама увидела Белого и сквозь которую призвала посмотреть на Белого читателей. Для обоих жизнь в земном мире становится пленом, и для обоих этот плен — временный, так как обоим органично существование в небесных высях, куда в конечном счете они и возвращаются.
Не исключено, что с «бедным уэльсовским ангелом» косвенно связан и образ, вынесенный Цветаевой в заглавие мемуаров о Белом. Ангел Уэллса — это тоже «пленный дух». Пастор, подстреливший его и тем самым приковавший к земле, назван в повести «the successful captor of the Strange Bird» (в переводе Ликиардопуло: «„счастливец“, захвативший Странную Птицу»[1128]; в переводе Н. Вольпин: «счастливый пленитель Странной Птицы»[1129]).
Свое земное существование и вынужденное очеловечивание Ангел воспринимает как тюремное заключение:
Казалось, на него ползли и вокруг него стягивались тюремные стены этой узкой, злобной жизни, верно и упорно, чтобы скорее его окончательно раздавить. <…> Он чувствовал, как он становится калекой <…>[1130].
И наконец, что особенно важно: как пленение описано его падение из Страны Снов, его самое первое, еще до рокового ранения, явление в земном мире:
Показалась птица на зените, невероятно далеко, крошечной светлой точечкой над розоватой мглой, и чудилось, что мечется и бьется она, как билась бы запертая в комнату ласточка[1131] о стекла окна[1132].
VII. Андрей Белый в Советской России
1. «КАМЕННОЮ БОЛЕЗНЬЮ БОЛЕЮ… НЕ СТЫДНО МНЕ»
КАМНИ И «КАМУШКИ» В ТВОРЧЕСКОЙ ЛАБОРАТОРИИ ПИСАТЕЛЯ
О камне в творчестве Андрея Белого неоднократно писали и говорили — в основном, о камне в символическом смысле[1133]. Однако тема отнюдь не исчерпана. Можно анализировать камень у Белого в геологическом и минералогическом аспектах. Является он непременным компонентом и религиозно-мистических построений писателя, порой прилагающего к своей биографии и к историческому процессу в целом библейские модели и символы (например, «камни — хлебы»). Однако важно, что высокие и «вечные» образы сосуществуют в мире Белого с интересом к простым камешкам. А точнее — к «камушкам», потому что Белый именно так, ласково и по-простонародному их называл. Вместо эпиграфа приведем стихотворение Николая Глазкова, рассказывающего о том увлечении писателя, которое нас и интересует:
Писатель Андрей Белый
На Черном море бывал,
И очень правильно делал,
Что камешки собирал.
Так, например, Гамлет,
А до него Эдип,
Не собирали камни,
И кто-то из них погиб![1134]
Речь в стихотворении идет о том, что Белый во время отдыха в Крыму, в Коктебеле (он там был в 1924 и в 1933 годах) занимался выискиванием на пляже интересных «камушков», поражая окружающих своим, на первый взгляд, странным для немолодого маститого писателя занятием. Примечательно, что Глазков не был с Белым знаком и в Коктебеле с ним не пересекался ни в 1924‐м, ни в 1933‐м. Более того — стихотворение датировано 1941 годом, а это означает, что информация об увлечении Белого «камушками» дошла до Глазкова в виде устного предания, коктебельского мифа.
Интерес к теме обусловлен еще и тем, что в собрании Мемориальной квартиры Андрея Белого (ГМП) сохранились материальные свидетельства этого занятия — остатки «каменных коллекций» писателя (см. илл. на вкладке).
Подлинность этих артефактов несомненна. Они «происходят» из собрания вдовы писателя Клавдии Николаевны Бугаевой и ее подруги и наследницы Елены Васильевны Невейновой. В музей камешки (коктебельские и кавказские) поступили от племянницы Е. В. Невейновой Татьяны Владимировны Нориной. Они были разложены по коробочкам, также принадлежавшим Белому[1135].
* * *
«Каменная болезнь» овладела Белым в 1924 году, когда он впервые приехал в Коктебель в гости к М. А. Волошину.
Коктебельский пляж в то время изобиловал полудрагоценными камнями (халцедонами, агатами, яшмами, сердоликами и др.). И собирание камешков было поветрием массовым и к тому же заразным. Оно поощрялось Волошиным.
Макс, посмеиваясь, нам говорил: «Ну вот, как я рад! Как хорошо, что вы приехали! Отдыхайте. Отдыхайте. Сейчас вы заболеете „сонной“ болезнью, а потом „каменной“, но это ничего, это пройдет». Он знал, что приезжающие первые дни без просыпу спали, а потом, лежа на пляже, увлекались собиранием красивых коктебельских камешков[1136], —
вспоминала художница А. П. Остроумова-Лебедева.
Ей вторил П. Н. Зайцев:
Стояли жаркие дни. Все с утра высыпали на пляж, к морю, купались, часами на пляже отдаваясь жаркому южному солнцу и лени. Заболевшие специальной болезнью Коктебеля, «каменной болезнью», страстно охотились за камешками-самоцветами, ими «богат и славен» Коктебель с незапамятных времен. «Больные» часами и днями ползали на животах по пляжу в поисках редчайших камешков: хризолитов, хризопразов, хризобериллов, александритов, бериллов и альмандинов[1137].
С увлечением описывала богатство коктебельского пляжа и азарт «каменщиков» Н. А. Северцева, жена А. С. Габричевского:
<…> все собирали камни: фернампиксы: халцедоны большие и маленькие в больших рубашках, маленькие халцедоны — слезки, халцедоны с травкой внутри — моховики; сердолики розовые, гладкие и с рисунком; агаты — дымчатые, полосатые; яшмы — зеленые, красные — сургучные; охры, названные за загорелость полинезийцами, окаменелости, камни с дыркой — куриные боги. <…> «Каменщики» в лицо знали не только свои, но и