Эта концепция тоже слаба, так как первое непокорство татарским властям обнаружили уже первые Калитичи: и Симеон Гордый и, особенно, Иван Иванович Красный, отец Дмитрия Донского, когда он не пригласил татарских свидетелей при переделе границ между княжествами в 1358 году; произошла битва на реке Воже. Да и само размирие 1373 года вызвало поход Мамая: прекращение поминовения на литургии татарских князей[177] и невыплата дани. То есть поход Мамая был карательным, а не для омусульманивания Руси. То есть слова Ключевского, что Русь “трепетала при одном имени татарина” не верны.
Блок о Куликовской битве понял всё правильно, у него о победе не сказано ни единого слова и зато очень много сказано о максимальном напряжении сил. И вот, их он пророчествует.
О, Русь моя, жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь.
Наш путь стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
И вечный бой! Покой нам только снится…
В том же цикле “На поле Куликовом”
И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: “Остри свой меч,
Чтоб не даром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!
Я - не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!
То, что связано с Куликовым полем и с Россией – это двойное пророчество. Это пророчество о большой крови
За Непрядвой лебеди кричали
И опять, опять они кричат
Непрядву надо было перейти, чтобы уже не было обратного хода.
И это пророчество о длительных сроках.
Я не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
“На поле Куликовом” написано в 1912 году и примерно в это же время Блок начинает внутренне собираться. Хотя ни слова не сказано ни о каких победах, но цикл светлый. И особенно
Был в щите Твой лик Нерукотворный
Светел навсегда.
1914 год.
Несколько слов об обстоятельствах начала Первой мировой войны.
Конечно, всё катилось под откос, но, с точки зрения как бы стороннего наблюдателя, в Первую мировую войну Россия попала глупо. Глупое амбициозное заступничество за Сербию, которая предоставила политическое убежище заведомому провокатору и заведомому проходимцу, убившему эрцгерцога Фердинанда, Принципу. Но это еще не привело к войне, к войне привел подписанный Николаем указ “О мобилизации”. При такой громадной регулярной армии, мобилизация не способствовала усилению российского оружия, а наоборот, ослаблению, потому что некогда было учить.
Более того, в русских газетах было опубликовано, что Германия объявила войну, а в немецких газетах, что Россия объявила войну. Германия разорвала свои дипломатические связи, и посол покинул свое место только после того, как Николай подписал указ “О мобилизации” (посол умолял его не делать этого).
(В этом отношении, несомненно, более выигрышная международная позиция у России была во Вторую мировую войну – ни один политик не смел оспаривать, что напала Германия и притом вероломно).
Реакция Блока на первую мировую войну была (для нас сейчас) комической: когда по телефону Гиппиус объявила ему, что ведь война началась, то он ответил ей как-то очень бодро – “Вы знаете, война – это, прежде всего, весело”.
На самом деле они ведь погибали от скуки, они были рады любой разрядке. В это время мечтали и грезили на всех уровнях: политики грезили о проливах и восстановлении креста на Святой Софии, тогда как сама Россия – безбожная. Мужик Распутин понимал больше, он-то понимал, что это – “трясина, в которой завязнет страна”.
На всех уровнях считали, что война кончится очень скоро. В этом смысле Бунин даже прав (“Холодная осень”). Человека призывают на фронт и он думает, что война кончится через два-три месяца.
Но в Первую мировую войну Германия с Россией не хотела сражаться. Да и армия Самсонова погибла, защищая Париж и Рененкампф ее предал тоже в “парижах”, а не на восточном фронте.
Командующим восточным фронтом был Гинденбург. Восточный фронт слабо финансировался, слабо пополнялся и техникой и солдатами. Гинденбург стал известен после войны на том, что хотя у него не было крупных успехов, но у него и не было крупных провалов.
Главный удар Германии шел на Францию, а потом на Англию.
Несмотря на коленопреклоненные молебны с пением “Боже, царя храни”, Первая мировая война прошла мимо поэтического сознания России, российского менталитета и, вообще, помимо его творческих возможностей и применения творческих сил.
Первая мировая война не выработала патриотического гимна, а Вторая выработала. Хотя “Вставай, страна огромная” была написана в Первую мировую войну, но не стала гимном, а после некоторой переработки слов Лебедевым-Кумачом, стала гимном во Вторую мировую. Гимном становится то, в чем народ осознал себя, и то, что он подхватил и чём узнал свою душу.
Народ на мобилизацию шел хмуро, и очень скоро начинаются пораженческие настроения и не только в среде интеллигенции, но среди самого простого народа. Об этом четко засвидетельствовал Вениамин Федченков[178] - стройка и на стройке обыкновенный десятник говорит, - “а нам что, что Николай, что Вильгельм, и сейчас мы голытьба и при Вильгельме будет не хуже”.
Это общее настроение огромной толщи народа: все занимаются каждый своим и правительство неизвестно куда смотрит.
Николаю советовали, чтобы хотя бы на железных дорогах ввести военное положение: Сибирь завалена хлебом, а железные дороги бастуют.
Наша интеллектуальная элита очень скоро забывает, что идет война (Розанов помнит). Блок перед самой войной открывает цикл “Кармен”, а завершает в 1915 году.
Была ты всех ярче, верней и прелестней,
Не кляни же меня, не кляни!
Мой поезд летит, как цыганская песня,
Как в те невозвратные дни.
И в тот же 1915 год пишется “Соловьиный сад”.
(Во Вторую мировую войну это было немыслимо. Только “товарищу Пастернаку” разрешили хотя бы военной гимнастерки на себя не натягивать, да и то, потому что он пользовался особым покровительством товарища Сталина, так как это был его поэт, а все остальные: и Симонов, и Твардовский, и уж такая мелочь, как Сурков. И все, не говоря уж о Твардовском, вписались в эпоху совершенно искренне, и Ахматова в том числе).
Блок писал совершенно искренне “Соловьиный сад”; тут важен менталитет. Важно то, что, вообще говоря, до войны, до напряжения национальных сил, до льющейся крови Блоку почти не было дела. Как-то, конечно, Блок откликался, но в 1916 году и, так сказать, в контексте всего остального. Это
Петроградское небо помутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
И вот это, что
… Запевали “Варяга” одни,
А другие - не в лад - “Ермака”.
Таким образом, отношение к войне было глубоко несерьезное, и, собственно, только в 1916 году (Блок, конечно, дал понять кому следует, что он не собирается идти на фронт) его нарядили в военную форму, но служил он в глубоком тылу. Есенин тоже служил в санитарном поезде, но потому что был уже представлен императрице через Распутинский клан. Один Гумилев был в окопах.
Завершается второй год войны, и Блок записывает в дневнике, что – “Я не боюсь шрапнелей, но дух войны есть хамство”.
Но, прежде всего, война – общее горе и в нем не принимать участие!? – это еще надо расценить – не является ли это подлостью.
Сепаратный Брестский мир – это уже продукт большевиков, но еще до всяких большевиков, до всякого Брестского мира, как только произошла февральская революция, так вся наша элита и особенно Валерий Брюсов прямо объявил, что “теперь союзники могут на нас не рассчитывать, наше дело - углублять революцию”. Только Розанов мог сказать, что, друзья мои, если мы – правопреемники, то мы наследуем и обязательства, в том числе и военные.
Но вот происходит февральская революция, происходит всесветная эйфория, предсказанная Блоком
Кто-то велел собираться -
Бродят и песни поют.
И трезвых голосов чрезвычайно мало: трезвым голосом обладал Максимилиан Волошин.
Февральская революция как раз в контексте этой эйфории станет требовать нового национального гимна России революционной. Гимн был написан, притом Бальмонтом; слова были положены на музыку, притом Гречаниновым; и об этом знают сейчас только специалисты.
Надо сказать, что, вообще, идея гимна принадлежит и может быть присвоена только устоявшейся государственности. Гимн “Боже, царя храни” был выпущен в 1832 году, то есть прошло уже семь лет царствования Николая. Хотя слова к гимну были написаны Жуковским гораздо раньше, еще при Александре I в 1821 году (и даже с помощью Пушкина), но слова так и лежали. Только когда Львов эти слова положил на музыку и ее продемонстрировали Николаю I, то он обнял Львова и сказал: - “Ты вполне понял мою мысль”.