Пред ликом родины суровой
Я закачаюсь на кресте, -
Тогда - просторно и широко
Смотрю сквозь кровь предсмертных слёз
И вижу: по реке широкой
Ко мне плывёт в челне Христос.
В глазах - такие же надежды,
И то же рубище на Нем.
И жалко смотрит из одежды
Ладонь, пробитая гвоздем.
Христос! Родной простор печален!
Изнемогаю на кресте!
И чёлн Твой будет ли причален
К моей распятой высоте?
Уже, вообще говоря, непонятно – может быть, это действительно просто кеносис, вполне реальный: Христа, распятого заново в Русской Православной Церкви; а может быть, вновь переживание – “в глазах такие же надежды”: нет конца света, значит, Он жив; “и то же рубище на Нем, и жалко смотрит из одежды ладонь, пробитая гвоздём”. То есть, я не вместо Христа – нас двое; и сейчас распинают меня “пред ликом родины суровой”.
Вообще говоря, тема “невоскресшего Христа” и само выражение принадлежит Блоку; но, в отличие от Льва Толстого, – не Тот Христос не воскрес, а я – невоскресший Христос.
Тут же возникает больная тема. В своё время в “Прекрасной даме” было характерное стихотворение:
Люблю высокие соборы,
Душой смиряясь посещать,
Всходить на сумрачные хоры,
В толпе поющих исчезать.
Но в храме во время богослужения его тоже навещает дьявол и начинается:
В своей молитве суеверной
Ищу защиты у Христа,
Но из-под маски лицемерной
Смеются лживые уста.
Одновременно Блок прекрасно понимает, что он “перемигивается” со своим инфернальным гостем. И даже больше, он чувствует себя соблазном для окружающих.
Бужу я память о двуликом
В сердцах молящихся людей.
Молитва у нас суеверная, потому что бормочет человек, бормочет свои просьбы, но не очень надеется, что они будут исполнены, – это и есть начало суеверия; молитва идёт как привычная.
Блок, конечно, не Розанов. Он, например, не может придти на исповедь (то, что Розанов делает регулярно), но свое отношение к Церкви он определяет и, притом, достаточно дистанцированно – в поэме “Возмездие”.
Но не за вами суд последний,
Не вам замкнуть мои уста…
Пусть церковь тёмная и пуста,
Пусть пастырь спит. Я до обедни
Пройду росистую межу,
Ключ ржавый поверну в затворе
И в алом от зари в притворе
Свою обедню отслужу.
“Обедня в притворе” – в этом вся интеллигенция начала века, на что обратил внимание и Сергей Булгаков на религиозно-философских собраниях, что “наша интеллигенция готова выпускать из своей среды не только новых лютеров, но даже новых пророков и новых апостолов и едва ли не основателей новой Церкви”.
Такова трагическая реальность, в которой Блок должен быть жить. Позднее Нектарий Оптинский засвидетельствует, что Блок прощён от Бога и находится в раю.
Блок может быть понят и рассмотрен только в свете Христовой правды; рассмотрен только средствами православных мыслительных категорий. Именно поэтому совершенно путается не только критика, а и православное духовенство; но интересно то, что чётче критики оказывается цензура. Например, пытались запретить лирическую драму Блока “Незнакомка”. Потому что какая-то там “звезда Мария”, которая обращается здесь на земле в человека, а потом снова уходит в звезды. Что-то здесь есть от кощунственного восприятия Богородицы. Очень серьёзно попал в самую точку цензор, – а это ведь ещё и “соловьёвщина”, это те же Сергей Булгаков, Флоренский – все они были декаденты.
Тогдашняя иерархия относилась к “началу века” с большим и серьезным вниманием. Это и Антоний Вадковский; пастырь русской интеллигенции Сергий Страгородский.
В ту пору вполне ещё православный иерарх Евдоким Мещерский, ректор Московской Духовной академии, принимает у себя преподавателя академии отца Павла Флоренского, ещё не сложившего с себя священнический сан. Тот показывает ему всякие пророчества “начала века” и обращает внимание на то, что первые пустынники - это не то, что мы сейчас имеем в Патерике, так как это все уже сорок раз отредактировано и сорок раз прочищено. А так как профессура читала и манускрипты, то Флоренский говорит, что первая христианская мысль и, особенно, раннее египетское пустынножительство, это удивительно похоже на то, что мы имеем “здесь”, то есть в русском “начале века”.
Лекция №6.
Александр Блок с 1908 по 1916 год.
1. Самосвидетельство и сокровенная мука художника (стихотворение “Художник”).
2. История любви и бессемейного брака: Блок и Люба.
Блок достиг изумительных вершин, которые в русской литературе до сих пор не повторились. Почти все поэты писали стихи с названием “Поэт”: у кого “не дорожи любовью народной, восторженных похвал пройдет минутный шум, услышишь суд глупца и смех толпы холодной, но ты остался тверд, спокоен и угрюм” или “нет, я не Байрон, я другой, еще не ведомый избранник, как он, гонимый миром странник, но только с русскою душой”. Всё это, конечно, хорошо, но всё не по делу. Или, например, стихотворение “Поэты”, написанное Блоком в 1908 году, комическое с точки зрения Христовой правды.
Пускай я умру под забором как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала,
Я верю, то Бог меня снегом занёс,
То вьюга меня целовала.
Или “Друзьям”
Печальная доля - так сложно,
Так трудно и празднично жить
И стать достоянием доцента
И критиков новых плодить.
Зарыться бы в свежем бурьяне,
Забыться бы снов навсегда!
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда.
Всё это, конечно, мило, но кто же тогда написал 8 томов полного собрания сочинений? – получается комедия. Но это не настоящий Блок, это так, то, что писалось походя. Эти два стихотворения “Друзьям” и “Поэты” - написаны в один день.
Настоящий Блок решает совсем другие вопросы. Настоящее самосвидетельство Блока отнюдь не хрестоматийное, это стихотворение “Художник”.
В жаркое лето и в зиму метельную,
В дни ваших свадеб, торжеств, похорон
Жду, чтоб спугнул мою скупость смертельную
Легкий, доселе не слышанный звон.
Когда Блок перестал писать стихи (примерно с середины 1918 года), то на все вопросы отвечал очень просто – “все звуки умолкли”. То есть, стихи начинаются со звона, вот с того “легкого звона”.
Вот он возник. И с холодным вниманием
Жду, чтоб понять, закрепить и убить.
И перед зорким моим ожиданием
Тянет он еле заметную нить.
Я думаю, что Блока надо читать в параллель с его младшим современником отцом Софронием Сахаровым. Когда отец Софроний пишет о духовных состояниях, то на этом материале можно сделать настоящий комментарий к Блоку. Отец Софроний совершенно правильно замечает, что когда человек восхи́щен (сам не знает куда), он не знает, что это за состояние: истинное (то есть в небесные обители) или ложное.
Творческие энергии только одни – энергии Духа Святого; а вот в каком направлении пойдет душа – это другое дело: потому нам и дана полная ответственность, потому с нас и спросится (творческие энергии можно рассматривать как бензин в автомобиле – бензин один: а куда едет автомобиль – за это отвечает водитель).
Прежде всего, как и отец Софроний нам скажет, идёт совлечение чувственных образов и у Блока тоже.
С моря ли вихрь? Или сирины райские
В листьях поют? Или время стоит?
Или осы́пали яблони майские
Снежный свой цвет? Или ангел летит?
Это просто зрительные образы, которые с него опадают (как шелуха). Но следующее четверостишье идёт уже вполне серьёзно:
Длятся часы, мировое несущие,
Ширятся звуки, движенье и свет
Прошлое страстно глядится в грядущее
Нет настоящего, жалкого нет.
Вот он ключ; и Блок об этом не знает; а знать досталось нам, но только вооружась духовными достижениями XX‑го века и нам удобопонятными.
Отец Софроний пишет, что когда кончается вот это восхищенное состояние (в этом состоянии мир забыт совершенно, то есть, “настоящего нет”) и если на его месте вырастает огромная любовь к людям, то это и есть первый признак, что состояние было истинное; если бывает равнодушие и сухость души, значит, оно ложное.
Когда Блок возвращается из этого состояния – сухость-то душевную он испытывает, любви‑то в нём нет, но вот эта переполненность остаётся.