“Худые общества развращают добрые нравы” (1кор.15.33; ср. Притч.13.20); из одной из таких поездок она приехала, неся “в подоле”. Блок объявил, что это их ребенок. Младенца назвали Дмитрием в честь Дмитрия Ивановича Менделеева (отца Любови Дмитриевны), но младенец умер вскоре после крещения. На смерть младенца тоже написаны бессмертные стихи - “На смерть младенца”:
Когда под заступом холодным
Скрипел песок и яркий снег,
Во мне, печальном и свободном,
Ещё смирялся человек.
Пусть эта смерть была понятна -
В душе, под песни панихид,
Уж проступали злые пятна
Незабываемых обид.
Уже с угрозою сжималась
Доселе добрая рука,
Уж подымалась и металась
В душе отравленной тоска.
Я подавлю глухую злобу,
Тоску забвению предам,
Святому маленькому гробу
Молиться буду по ночам.
Но быть коленопреклоненным?
Тебя благодать, скорбя?
Нет, над младенцем, над блаженным
Стоять я буду без Тебя.
“Стоять без Тебя”, то есть без Бога.
Отношения в семье Блока больше никогда не наладились, хотя Любовь Дмитриевна осталась единственной. Но у Блока были всякие. Например, была Наталья Николаевна Скворцова. Ее отец, старый шестидесятник, был издателем газеты “Русские ведомости” и даже сам приезжал к Блоку с брачным предложением.
Увлекался Блок и Елизаветой Юрьевной Кузьминой-Караваевой (девичья фамилия Пиленко), впоследствии известная как мать Мария (Скопцова). Эта Кузьмина-Караваева сидит на ступеньках и ждёт, пока он выйдет из квартиры, чтобы пойти гулять (он всегда гулял по ночам).
У Блока была хроническая бессонница; и впоследствии, вспоминая всё и Кублицкую‑Пиоттух (по второму мужу), и ее сестёр, и весь это круг, и всё это окружение, Любовь Дмитриевна сделает горький вывод – “они все не были вполне нормальными”.
Блок позднее в 1914 году увлекся ещё Л.А. Дельмас (“Кармен”).
О, Кармен, мне печально и дивно,
Что приснился мне сон о тебе.
Прошло это быстро, потому что
… Превратила все в шутку
Сначала,
Поняла. Принялась укорять,
Головою красивой качала,
Стала слезы платком утирать.
И зубами, дразня, хохотала,
Неожиданно все позабыв…
Вдруг припомнила все – зарыдала
Десять шпилек на стол уронив.
Сразу видно, как он считает эти шпильки – не шпилек десять, а “десять шпилек”.
История с Дельмас была некрасивой с трех сторон. Самая некрасивая роль досталась Александре Андреевне, которая уже пыталась его свести и приглашала в Шахматово эту самую Дельмас, а перед этим мечтала, что, может быть, он себе возьмет Анну Ахматову.
К счастью, началась первая мировая война и, хотя бы на первых порах, Любовь Дмитриевна отправилась сестрой милосердия в госпиталь Михаила Ивановича Терещенко.
А бессмертные стихи – они сами по себе: они продолжаются.
Приближается звук. И покорна щемящему звуку,
Молодеет душа.
И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,
Не дыша.
Впоследствии, когда уже идет революция, идет голод – в пайке дают ржавые селедки; и, чистя эти селедки, она вспоминает – “хоть во сне твою прежнюю, милую руку прижимая к губам”.
“Что‑то” всегда оставалось: остались смешные картинки, которые позднее были опубликованы; например, картинка – “Люба изучает политические новости”. Блок никогда не читал никаких газет, а ее он изобразил, с этими громадными волосами, сидящей над газетой.
“О доблестях, о подвигах, о славе”.
Хочется обратить внимание на тон – вот это:
И вспомнил я тебя пред аналоем,
И звал тебя, как молодость мою.
Я звал тебя, но ты не оглянулась,
Я слезы лил, но ты не снизошла…
Блок вовсе не был сопляком, но, так же как и Пушкин, иногда поддавался соблазну самосожаления. У Пушкина – помните?
Ворон к ворону летит,
Ворон ворону кричит:
В чистом поле, под ракитой
Богатырь лежит убитый.
Кем убит и для чего,
Знает сокол лишь его,
Да кобылка вороная,
Да хозяйка молодая.
Сокол в рощу улетел,
На кобылку недруг сел,
А хозяйка ждет милого -
Не убитого, живого.
В этом ключе у Блока тоже есть
О, нет, не расколдуешь сердце ты
Ни лестью, не красотой, ни словом
И там -
А я умру, забытый и ненужный,
В тот день, когда придет твой новый друг,
В тот самый миг, когда твой смех жемчужный
Ему расскажет, что прошел недуг.
Забудешь ты мою могилу, имя…
И вдруг проснешься – пусто, нет огня.
И в этот час, под ласками чужими
Припомнишь ты и призовешь - меня.
Как исступленно ты протянешь руки
В глухую ночь, о бедная моя!
Это тоже летопись кратковременной слабости. Но, пожалуй, вершиной любовной лирики Блока является стихотворение “Она как прежде захотела” (1910 год).
Она, как прежде захотела
Вдохнуть дыхание свое
В мое холодное жилье.
Как небо – встала надо мною…
А я не мог навстречу ей
Пошевелить больной рукою,
Сказать, что тосковал о ней.
Смотрел я тусклыми глазами,
Как надо мной она грустит,
И больше не было меж нами
Ни слов, ни счастья, ни обид…
Земное сердце уставало
Так много лет, так много дней…
Земное счастье запоздало
На тройке бешеной своей.
“Земное счастье запоздало…”. Потом она вернётся. Вернётся навсегда. Добрые дни ещё будут. Последняя “соперница” со своей безнадёжной любовью (Надежда Павлович) будет ещё топтаться до самой его смерти. Конечно, не ей (и не “им”) было понять, что те стихи (“Она как прежде, захотела…”) уже заканчиваются предощущаемой близостью вечности:
Мне вечность заглянула в очи,
Покой на сердце низвела,
Прохладной влагой синей ночи
Костер волненья залила.
Лекция №7.
Александр Блок.
1. Блок и Россия. “На поле Куликовом”, цикл “Родина”.
2. Первая мировая война в жизни России и в жизни Блока.
3. Февральская революция.
Временное правительство второго состава (А.Ф. Керенский). Работа в Чрезвычайной комиссии при Временном правительстве по расследованию преступлений царского двора. “Последние дни”[176].
4. Предгрозовое затишье. Блок и Максимилиан Волошин.
Блок и Россия. У нас была тема: Достоевский и Россия; могла быть тема: Лермонтов и Россия. Пушкин и Россия – это уже не совсем то, так как Пушкин вписывался в некую часть России: в начале в российское диссиденство, а начиная с 1830 года - это попытка сотрудничества с царем и с Россией официальной.
А вот, чтобы человека можно было назвать “женихом России” – это только Блок. Только у Блока могли совершенно естественно вырваться слова – “О Русь моя, жена моя, до боли нам ясен долгий путь”.
И только о Блоке Клюев, например, (человек из народа и притом из старообрядцев) мог написать – “обручите раба Божия Александра рабе Божией России”.
Во время гражданской войны, хотя белые войска и провозглашали “единую и неделимую”, но это же провозглашали и красные. А про Врангеля был дан довольно чёткий и уничижительный, так сказать, рескрипт, что “Врангель, конечно, не сокол и не жених России”. Это сказал один из офицеров врангелевской армии, а записал – епископ белой армии Вениамин Федченков.
Во взаимоотношениях Блока с Россией программное стихотворение, безусловно, “На поле Куликовом”.
Блок для своего круга был не слишком образован: закончил университет только в 1906 году, будучи прославленным поэтом, конечно, историков он не читал: ни Карамзина, ни Соловьева, ни Ключевского – это всё было не для него. Но удивительное дело, он понял правильно. Для Соловьева – это просто победа на Куликовом поле (плоды этой победы продолжались только 2 года до прихода Тохтамыша); Ключевский, как человек более рассуждающий, попытался представить Куликовскую битву, как тайную победу или победу неявную, то есть, победу, поднявшую дух и развеявшую миф о непобедимости татар.
Эта концепция тоже слаба, так как первое непокорство татарским властям обнаружили уже первые Калитичи: и Симеон Гордый и, особенно, Иван Иванович Красный, отец Дмитрия Донского, когда он не пригласил татарских свидетелей при переделе границ между княжествами в 1358 году; произошла битва на реке Воже. Да и само размирие 1373 года вызвало поход Мамая: прекращение поминовения на литургии татарских князей[177] и невыплата дани. То есть поход Мамая был карательным, а не для омусульманивания Руси. То есть слова Ключевского, что Русь “трепетала при одном имени татарина” не верны.