Калеб говорил об этом так спокойно, почти без каких-либо изменений в лице, но почему-то вслушиваясь в его голос, я все думала, как же хочу его поцеловать. Мне все еще казалось, что я не имею права проявлять к нему такие чувства.
— Что за эмоции?
Не смотря на то, что он сводил меня с ума близостью своего тела и лица, я все еще не утратила способность слышать и рассуждать. Его рассказ очень меня заинтересовал.
— Разные люди, разные ситуации, — бесстрастно отозвался он, и я поняла, что он что-то умалчивает.
— Эта эмоция у меня…страх? — неуверенно спросила я.
Калеб отвел глаза, и мне вдруг перехотелось знать, что двигало мое сознание, когда оно отказалось давать Калебу воспоминания.
— Скорее боль…и отвращение, — нехотя сказал он.
— Ясно, — прошептала я. Со страхом я умела бороться, но не с болью.
— Ну, хорошо, — сдалась я, морщась про себя, что мне приходиться делиться чем-то слишком личным. Но зато потом я тоже смогу потребовать взамен что-то равноценное.
— Условие, — улыбнулась я. — Баш на баш. Моя история на какую-нибудь твою, столь же личную.
— У меня от тебя никогда не будет тайн, по-моему, худшее ты и так уже знаешь, — вздохнул он и на один короткий миг прижался к моим губам в легком поцелуе.
Конечно же, мысли о шантаже сразу же вылетели у меня из головы. Я задрожала и прильнула к нему. Раньше я ни к кому не чувствовала такой тяги. Сродни дикому голоду, когда мое дыхание, казалось, не было возможно без его губ.
Наверное, нам не хватило бы и вечности насладится друг другом, но Калеб первый мягко отстранился и снова просто обнял, видимо все еще ожидая моего рассказа.
Мой тяжелый вздох не поколебал его решения, и я уступила, постаравшись, сосредоточится, но легче это было сделать, выбравшись из его объятий. Я без трудностей сделала, как хотела и Калеб, не остановил меня, хотя взгляд его не был радостным. Проигнорировав свою ответную реакцию, я отошла подальше.
— Наверное, нужно начать с самого начала. Я родилась 8 декабря 1993 года, в семье Фионы Сторк, в Нью-Йорке, кто был отец, не знаю, и вряд ли знала и сама Фиона. Насколько знаю, из ее дневников, пока она была беременна мною, то наркотиков не принимала, вплоть до того как мне исполнилось 2 года. Мне жаль, что я не помню ее такой, какой она была тогда. Зато я помню, очень смутно, то время когда она изменилась. С нами начал жить какой-то парень. И когда это закончилось, в поисках утешения Фиона начала принимать наркотики. Это я тоже узнала в ее дневнике. Она была слабая и бесхарактерная, и именно потому кинулась к простому средству. Сначала, как она писала, ей была просто необходима передышка, но она просто не заметила, когда все стало привычкой, зависимостью. Она подсела…
Я стояла спиной к Калебу и не хотела, чтобы он видел, как мне тяжело рассказывать ту свою часть жизни, о которой я и не хотела знать, или помнить.
— Мне исполнилось три, когда Фиона попала в больницу из-за первой передозировки, — я была маленькой, но помнила теперь, когда рассказывала ему, все так четко, с ужасающей реальностью. — Тогда родители Фионы, мои распрекрасные дедушка и бабушка, решили совершить акт милосердия и отправили ее в частную лечебницу, а меня в приватный интернат. Именно тогда я впервые узнала, что кровать может не вонять, а еда быть неиспорченной. К сожалению Фиона, действительно любила меня, она ушла из лечебницы, так и не пройдя до конца курс, и забрала меня из пансионата. Продержалась она 4 месяца,…хотя может и больше, я не помню, в ее дневнике даты зачастую отсутствовали. На этот раз Фиона сорвалась из-за смерти своего брата, жаль я не помню, как его звали, — удивилась я сама себе, ведь только он, кажется, любил нас. Приходил время от времени убрать, принести чистую одежду и продукты, и это еще до того как Фиона лечилась. А также он играл со мной. Как-то нечестно не помнить его имени. — Фиона называла его Чаки, но я не знаю настоящее это имя или прозвище, данное в детстве ею. Что именно случилось с ним, я тоже не знаю, просто однажды Фиона начала снова. Но тогда я еще не понимала, что все будет снова плохо. На протяжении двух лет, она время от времени снова попадала в лечебницу, я в интернат. Те времена вспоминаются мне светлыми днями, среди череды постоянных ночей. Фиона со своей вечной депрессией и веренице кавалеров, зачастую таких же опустившихся наркоманов, как и она, перестала быть для меня матерью и хоть какой-то опорой. Интерес родителей к Фионе, становился все меньшим, меня они вообще почти не признавали. И хоть казалось все хуже некуда, но Фиона смогла сделать нашу жизнь куда более ужасной. Она решилась продавать наркотики. У нее ведь была своя квартира, и наркоманы часто ночевали и даже питались у нас, могли оставить свои вещи, эти так называемые друзья. Она связалась с какими-то бандитами, только так их и называла мать Фионы, время от времени появляясь в нашей квартире, чтобы убедиться, не умерла ли ее дочь.
Сначала Фиона действительно неплохо зарабатывала на этом, но она стала воровать наркотики. Когда бандиты об этом узнали, ей пришлось расплачиваться кое-чем другим. Но и это продлилось не долго. С каждой неделей она принимала все больше, продавала все меньше, стала похожа на зомби. Даже и не помню ели ли мы тогда, хотя думаю да, к тому времени я уже могла приготовить себе яичницу поджарить хлеб, понятное дело ни в какой детский садик или школу я не ходила. И каждый день видела одну и ту же картину. Чтобы избегать встреч с этими ужасными типами я пряталась в каморке, и игралась теми игрушками, что мне покупал когда-то давно брат Фионы.
Я закрыла глаза, и словно все это произошло вчера, перед моим внутренним взором встала та каморка, и те грязные замызганные игрушки, давно поломанные и утратившие цвет. А за этой картинкой другая, — последний день, когда я видела Фиону живой.
— Помню, в тот день Фиона была напугана, настолько сильно, что даже доза не успокоила ее. Думаю, когда она собиралась на встречу со своими поставщиками, то подозревала что-то. Раньше они сами приезжали к нам, а теперь потребовали, чтобы она приехала к ним. Видимо потому и взяла меня с собой, — я горько улыбнулась прежде чем сказать следующее. — Думала, что они не станут трогать ее, если с ней буду я. Как же она ошибалась.
Вспоминая теперь тот вечер, я была благодарна, что Калеб не делает попыток обнять меня или пожалеть. Мельком глянув на Калеба, я увидела, что он задумался и вовсе не шевелится, но я понимала, как ему должно быть тяжело. Его глаза были закрыты, и поза свидетельствовала о расслабленности, но желваки на скулах совершенно не говорили о его спокойствии. Он был так прекрасен и органичен среди этой увядающей осенней красоты. Смотря на него, я все еще тяжело воспринимала, что он пока что не полностью мой. А только какая-то его часть. Потому что пока я не знаю о его прошлом, а он о моем, мы не можем считать, что полностью знаем друг друга.