Читать интересную книгу АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА - Евгений Городецкий

Был обеденный перерыв. Заблоцкий стоял у окна и рассматривал на свет высохшие негативы, а потом вдруг засмотрелся сквозь слезящиеся стекла на тусклое дряблое сырое пространство над крышами, но видел совсем другое. Словно со стороны, он видел себя на высоком береговом обрыве, небо начиналось у его ног и простиралось влево, вправо, над головой – во все стороны, во все дали, какие мог объять взгляд, – предзимнее северное небо с бесконечными валами свинцовых туч, шум ветра в ушах…

Зачем он здесь, а не там?

Вошла Зоя Ивановна, сняла пальто, повесила на плечики, сказала устало:

– Нет зимы… – И тем же голосом, пройдя за свой стол: – Алексей Павлович, мне нужно с вами поговорить.

Такое начало не предвещало приятного разговора. Заблоцкий внутренне сжался, подумал: «Наверное, про Конькова…» – и не ошибся. Зоя Ивановна зажмурилась, медленно раскрыла глаза:

– Не буду говорить, как и от кого, но мне стало известно, что вы делаете для Василия Петровича Конькова микрофотографии, а он для вас – глазами и руками Генриетты Викентьевны Карлович – определяет константы. Я не хочу, – она поморщилась, – не хочу сейчас касаться этической стороны этого вопроса. Быть может, я в чем-то отстала, чего-то недопонимаю в нынешних деловых отношениях, но… Мне неприятно говорить об этом, но вы, Алексей Павлович, не совсем э-э… не совсем честно поступили по отношению ко мне. В рабочее время, используя фотоматериалы, которые отпускаются на мою тему, вы исполняете «левый» заказ – вот как все это выглядит с формальной точки зрения. Если начальство призовет меня к ответу, что я скажу? Что допустила бесконтрольность? Что недостаточно вас загружаю работой? Что вы злоупотребили моим доверием?

Заблоцкий стоял спиной к окну, поэтому не так заметно было, как сильно он покраснел. Давно он так не краснел! Ему бы вспылить, наговорить дерзостей, и он так и сделал бы, будь на месте Зои Ивановны кто-нибудь другой, пусть даже начальник повыше. Но Зоя Ивановна выговаривала ему с таким страдальческим выражением, что он сказал как мог мягко и покаянно:

– Зоя Ивановна, я, конечно, виноват, что не поставил вас в известность, но… Вспомните, пожалуйста: когда вы меня брали, то обещали предоставить свободное время, чтобы я мог работать на себя. Я это время и использую. Какая разница, чем именно я занимаюсь? Если бы я печатал, простите, порнографические открытки или фотокарточки за деньги, это было бы предосудительно. Или если бы я был корифеем и занимался непроизводительным ненаучным делом. А я – всего инженер, и от того, занимаюсь ли я столиком Федорова или микрофотографией, – наука нисколько не пострадает, даже в пределах нашего филиала…

Зоя Ивановна сидела с застывшим лицом, прикрыв глаза рукой.

– Что касается фотоматериалов, – продолжал Заблоцкий, – то это такой пустяк! Василий Петрович в любой момент возместит все расходы… А если вы боитесь неприятностей со стороны Харитона Трофимовича, то я к нему сам схожу.

Решение пойти к Ульяненко родилось внезапно, за секунду до того, как он его высказал, и сразу сделалось горячо на душе. Однако Зою Ивановну эта самоотверженность не тронула. Она покачала головой, сказала все тем же усталым безразличным тоном:

– Дело, конечно, не в фотоматериалах и не в Харитоне Трофимовиче. Я, в общем-то, не то имела в виду. Исследователь должен сам обрабатывать свои материалы – вот что вам необходимо усвоить…

…Злые языки называли ее «архангельской простотой». Она и впрямь выглядела иногда простоватой: то лузгала семечки прямо за микроскопом; то, выражая удивление, говорила: «Тю…»; то вдруг совсем по-деревенски всплескивала руками. В туалетах ее не было той продуманной расчетливости, которая отличает женщин среднего достатка, перешагнувших сорокалетие. И когда она шла по улице широким размашистым шагом, нахлобучив свою шапку из чернобурки и целеустремленно глядя перед собой, за километр было видно, что это идет крестьянка, и потертый портфельчик в ее руках казался ненужным, случайным.

«Я прошла естественный отбор, – говорила она. – У матери пятеро умерло…»

Ее суждения о делах житейских были иногда наивны, иногда забавны; вдруг выяснялось, что она не знает или не понимает простых вещей, известных горожанам с детства, – это при том, что она сама давно уже считала себя горожанкой; она верила в приметы и была не лишена предрассудков; в кино или театр ходила редко, обычно, когда устраивались культпоходы, предпочитая вечерами работать или читать. Нравились ей старинные романсы, стихи Есенина, любила она Ремарка и часто повторяла один из многих его афоризмов: «Память – это великое благо и страшное зло».

Но едва лишь речь заходила о геологических науках или о науке вообще, она преображалась. В голосе появлялась звучность, речь становилась плавной, едва ли не изысканной, очень конкретной (она вообще не терпела суесловия – устного и письменного). Обычно деликатная, даже стеснительная, она делалась напористой, безжалостно-ироничной, разила оппонентов безупречной логикой. А потом, остынув от баталий, среди интерьера холлов и банкетных залов, среди академических львов и львиц выглядела приодевшейся домработницей – эта женщина, ученый, интеллигент в первом поколении.

«Эх Зоя Ивановна! Вам бы мужчиной родиться…» – вздыхала Эмма Анатольевна и вспоминала еврейскую «мужскую» молитву: «Спасибо, господи, что ты не создал меня женщиной»…

…Исследователь должен сам обрабатывать свои материалы.

Что оставалось Заблоцкому после таких слов? Только развести руками и ниже склонить голову.

Теперь к Харитону. Именно теперь, в покаянном настроении. Улетучится – жди потом, когда снова появится, снизойдет, так сказать.

Заблоцкий покурил у пожарного крана, набираясь духу, представил себе, как выглядит в глазах Зои Ивановны, и это придало ему решимости.

Харитон Трофимович Ульяненко внешне ничем примечательным не выделялся: среднего роста, со склонностью к полноте, вполне естественной для пятидесятилетнего человека, ведущего сидячий образ жизни; слегка одутловатое лицо; густые длинные волосы с проседью, зачесанные набок; маленькие уши, прижатые к черепу; холодные серые глаза и рот щелью – свидетельство постоянной озабоченности. Заботили, однако, Харитона Трофимовича не проблемы отечественной геологии и даже не дела вверенного ему отдела, а судьба собственной монографии, которая одновременно являлась и докторской диссертацией. Дело в том, что, к большому для Харитона Трофимовича несчастью, месторождение руд, которым он детально занимался вот уже много лет, еще более продолжительное время исследовал директор базового института. Кандидатскую он Харитону Трофимовичу дал защитить, но когда тот начал упорно карабкаться к высотам докторантуры, директор усмотрел в этом посягательство на собственные научные завоевания и, по выражению водолазов, перекрыл конкуренту кислород. Возможностей для этого у него было предостаточно.

Окажись в таком положении кто-нибудь другой, ему наверняка сочувствовали бы, а вот Харитон Трофимович ни жалости, ни сочувствия не вызывал. В филиале знали его паучий метод «высасывания и выбрасывания»: он принимал на тему молодых, способных, но чаще всего безответных ребят, безбожно их эксплуатировал, суля в недалеком будущем помочь с диссертацией, а после каким-то образом ухитрялся делать так, что ребята эти от него сбегали и впоследствии обходили филиал пятой дорогой. И повезло Харитону Трофимовичу в том, что люди вокруг него подобрались тихие, покладистые, никому не хотелось поднимать шум и заниматься разоблачением. Да и кто ты такой супротив него? У тебя за душой-то всего ничего, каких-нибудь пять-шесть статеек, а у него – в десять раз больше.

В чем нельзя было отказать Харитону Трофимовичу, так это в деловитости и усидчивости, вообще в работоспособности. И организатор он был неплохой, умел правильно расставить людей, воодушевить, нацелить. Быть бы ему крепким администратором в науке, удовольствоваться степенью кандидата, получить которую в состоянии каждый человек средних способностей, обладающий настойчивостью и трудолюбием, не лезть бы выше, рискуя свернуть себе шею! Но Харитона Трофимовича неустанно искушал бес честолюбия, а человек только тогда и открывает свои дурные стороны, когда очень к чему-то стремится, тянется изо всех сил, а достичь не удается…

Когда Заблоцкий вошел, Харитон Трофимович кроил очередную печатную работу: вырезал ножницами и наклеивал на листы бумаги столбцы типографского текста и полоски машинописных вставок. Клей он намазывал пальцем.

– Харитон Трофимович, – покаянно начал Заблоцкий, – я, кажется, крепко подвел Зою Ивановну…

И рассказал все, как на духу.

– То-то я смотрю, скоро у всех будут ваши фотографии. – Харитон Трофимович, хмурясь, принялся рассматривать свой палец и соскребать с него засохший клей. – Сколько вам еще осталось?