– Вот что, Миша, – зашептал поэт, оттащив Крицкого в сторо ну, – это никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, пере бравшийся к нам. Спрашивай у него документы, а то он уйдет…
– Почему ты думаешь?.. – встревоженно шепнул Крицкий, а сам подумал неприятно: «А ведь, пожалуй, он прав…»
– Уж ты мне верь, – засипел ему в ухо поэт, – он дураком прики дывается, чтобы выспросить кой-что. Ты слышишь, как он по-русски говорит? Идем, задержим его, а то уйдет…
И поэт за руку потянул расстроенного Крицкого к скамейке.
Незнакомец не сидел, а стоял у скамейки, держа в руках какую-то книжечку, плотный конверт великолепной бумаги и визитную кар точку.
– Извините меня, что я в пылу нашего спора забыл представить себя вам. Вот моя карточка, вот мой паспорт, а вот и приглашение, в котором меня просят приехать в Москву для консультации, – веско сказал иностранец, проницательно глядя на обоих литераторов.
Те сконфузились. «Черт, слышал все…» – подумал Крицкий и веж ливым жестом показал, что в предъявлении документов нет надоб ности. Пока иностранец совал их Крицкому, поэт успел разглядеть на карточке слово «Professor» и начальную букву фамилии, опять-та ки «F».
– Очень приятно, – смущенно сказал Крицкий, и иностранец спрятал документы в карман.
Отношения таким образом были восстановлены, и все трое опять сели на скамью.
– Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор? – спросил Крицкий.
– Да, консультанта, – подтвердил профессор.
– Вы – немец? – спросил Понырев.
– Я-то? – переспросил профессор и вдруг задумался. – Да, пожа луй, немец, – сказал он.
– Вы по-русски здорово говорите, – заметил Бездомный.
– О, я вообще полиглот, – ответил профессор.
– А у вас какая специальность? – ласково осведомился Крицкий.
– Я специалист по черной магии.
«На тебе!!» – стукнуло в голове у Понырева.
– И… и вас по этой специальности пригласили к нам? – заикнув шись, спросил Крицкий.
– По этой пригласили, – подтвердил профессор, – тут в государ ственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи Бэкона и бенедиктинского монаха Гильдебранда, тринадцатого и одиннад цатого веков… Захотели, чтобы я их разобрал… Я специалист един ственный в мире…
– А-а! Вы историк? – с большим облегчением и уважением сказал Крицкий.
– Я – историк, – подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к го роду, – сегодня вечером на Патриарших будет смешная история.
И опять крайне удивились и редактор, и поэт, а профессор пома нил обоих к себе пальцем и, когда те наклонились к нему, прошеп тал:
– Имейте в виду, что Иисус существовал.
– Видите ли, профессор, – смущенно улыбнувшись, отозвался Крицкий, – мы уважаем ваши несомненно большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.
– А не надо никаких точек зрения! – ответил профессор. – Про сто он существовал, и больше ничего!
– Но какое же доказательство этому?..
– И доказательств никаких не надо, – заговорил профессор, при чем его акцент почему-то пропал, – просто в белом плаще…
Глава II ЗОЛОТОЕ КОПЬЕ
В белом плаще с кровавым генеральским подбоем, шаркающей кава лерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весенне го месяца ниссана в колоннаду дворца вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового мас ла, и все теперь предвещало прокуратору очень нехороший день. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и пота от конвоя примешивается проклятая розовая струя. Из недальних казарм за дворцом, где рас положились пришедшие с Понтием в Ершалаим римские манипулы, заносило дымком в колоннаду, но и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что в манипулах кашевары начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух.
«О боги, боги, за что вы наказываете меня? Да, нет сомнений, это она опять, непобедимая ужасная болезнь – гемикрания, при кото рой болит полголовы. От нее нет средств, нет никакого спасения. Попробую не двигать головой».
На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сто рону.
Секретарь почтительно вложил в нее дощечку. Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло проглядел напи санное на восковой поверхности, вернул таблицу и с трудом сказал:
– Приведите преступника.
И сейчас же из сада, под колонны, двое легионеров ввели и поста вили перед креслом человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький голубой хитон. Рыжеватые волосы его были при крыты повязкой с ремешком, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у него был большой синяк, у угла рта ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на проку ратора.
Тот помолчал, потом спросил тихо по-арамейски:
– Так это ты хотел разрушить ершалаимский храм?
Прокуратор при этом сидел как каменный, губы его шевельну лись чуть-чуть при произнесении слов. Происходило это оттого, что прокуратор боялся качнуть пылающей адской болью головой.
Молодой человек несколько подался вперед и начал говорить:
– Добрый человек! Поверь мне…
Но прокуратор, ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:
– Ты меня называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все называют меня злым человеком, и это верно. – И так же монотонно прибавил: – Позовите кентуриона Крысобоя.
Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион из первого манипула, Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.
Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил еще невысо кое солнце. Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:
– Преступник называет меня «добрый человек»… Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мною. Но не бить.
И все, кроме неподвижного прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который жестом показал арестованному, что тот должен следовать за ним.
Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни появил ся, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, – из-за того, что лицо кентуриона было изуродовано: нос его семнадцать лет тому назад был разбит ударом германской палицы.
Простучали тяжелые сапоги кентуриона по мозаике, связанный пошел за ним бесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковали голуби в саду, да еще вода пела моно тонную, но приятную песню в фонтане.
Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под струю и так замереть. Но он знал, что и это ему не поможет.
Выведя арестованного из-под колонн в сад, Крысобой взял у леги онера, стоявшего у стены, бич и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона было небрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подру били ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица, глаза обессмыслились.
Марк одною левой рукой вздернул упавшего, легко, как пустой ме шок, поставил на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговаривая ара мейские слова:
– Римского прокуратора называть – игемон. Других слов не гово рить. Смирно стоять. Ты понял меня? Или ударить тебя?
Арестованный покачнулся, но совладал с собою, краска верну лась, он перевел дыхание и сказал хрипло:
– Я понял тебя. Не бей меня.
Через несколько минут он вновь стоял перед прокуратором.
Прозвучал тусклый, больной голос:
– Имя?
– Мое? – торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.
Прокуратор сказал негромко:
– Мое мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.
– Ешуа, – поспешно ответил арестант.
– Прозвище?
– Га-Ноцри.
– Откуда ты родом?
– Из Эн-Сарида, – ответил арестант, головой показывая, что там где-то есть Эн-Сарид.
– Кто ты по крови?
– Сириец.
– Где ты живешь постоянно?
– Я путешествую из города в город.
– Есть ли у тебя родные?
– Нет никого. Мои родители умерли, когда я был маленьким. Я один в мире.
– Знаешь ли ты грамоту?
– Да.
– Знаешь ли ты какой-либо язык, кроме арамейского?
– Знаю. Греческий.
Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания зе леный глаз уставился на арестованного. Другой остался закрытым.
Пилат заговорил по-гречески:
– Так ты собирался разрушить здание храма? И подговаривал на это народ?
Тут молодой человек опять оживился, глаза его перестали выра жать испуг, он заговорил по-гречески:
– Я, до… игемон, – тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не обмолвился словом «добрый человек», – никогда в жизни не собирался разрушить здание храма и никого не подгова ривал на это бессмысленное действие.
Удивление выразилось на лице секретаря, записывавшего показа ния: подследственный говорил по-гречески гладко и свободно.