Читать интересную книгу «Мой бедный, бедный мастер…» - Михаил Булгаков

– Всех. Злых людей нет на свете.

– Впервые слышу об этом, – сказал Пилат, – но может быть, я ма ло знаю жизнь. Можете дальнейшее не записывать, – обратился он к секретарю и продолжал говорить арестанту: – В греческих книгах вы прочли об этом?

– Нет, я своим умом дошел до этого.

– И проповедуете это?

– Да.

– А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, он – добрый?

– Да, – ответил арестант, – он, правда, несчастливый человек. С тех пор, как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил?

– Охотно могу сообщить это, – сказал Пилат, – ибо я был свиде телем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Римский манипул по пал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, не бывать бы Крысобою в живых. Это было в бою при Идиставизо, в Долине Дев.

– Если бы с ним поговорить, – вдруг мечтательно сказал арес тант, – я уверен, что он резко изменился бы.

– Я полагаю, – невесело усмехнувшись, отозвался Пилат, – что мало радости вы доставили бы легату легиона, если бы вздумали раз говаривать с кем-нибудь из его офицеров или солдат. Впрочем, этого и не случится, к общему счастью. Итак, последнее: скажите мне, фи лософ: вы кроме того и врач?

– Нет, игемон, право, нет. Мне случалось, правда, помогать лю дям, но лишь в случаях легких.

– Во всяком случае, я надеюсь, вы не откажетесь помочь, скажем, и мне в таком же точно случае, как и сегодня. Я страдаю злою болез нью – гемикранией.

– О, это очень легко, – ответил арестант.

Ласточка быстро влетела в колоннаду, стремительно порхнула под ту часть ее, что была прикрыта кровлей, сделала там круг. Стре мительно пронеслась, чуть не задев острым крылом лица медной статуи в нише, укрылась за капитель колонны. Быть может, ей при шла мысль вить гнездо за капителью колонны.

В течение ее кроткого полета в светлой теперь, легкой голове прокуратора сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философа Ешуа Га-Ноцри и состава преступления в нем не нашел. Бродячий философ оказался душевнобольным. Но ввиду того, что его безумные утопические речи могут быть дейст вительно причиною волнения народа в Ершалаиме, прокуратор уда ляет Ешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии Филипповой, там именно, где резиденция прокуратора.

Оставалось это продиктовать секретарю.

Ласточка фыркнула крыльями над самой головой игемона, метну лась к чаше фонтана и вылетела на волю. Прокуратор поднял глаза на арестанта и увидел, что возле него столбом загорелась пыль.

– Все о нем? – спросил Пилат у секретаря.

– Нет, к сожалению, – вдруг ответил секретарь и подал Пилату вторую таблицу.

– Что еще там? – спросил Пилат и нахмурился.

Прочитав написанное, прокуратор неожиданно и страшно изме нился в лице. Темная ли кровь прилила к его лицу и шее, или случи лось что-то другое, но только кожа его утратила желтизну, глаза его как бы провалились.

Опять-таки виновата была, вероятно, прилившая к голове и засту чавшая в висках кровь, только у прокуратора что-то случилось со зрением. Так, померещилось прокуратору, что голова арестанта уп лыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голо ве сидел редкозубый золотой венец; на лбу – круглая язва, разъедаю щая покровы и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризной губой. Пилату показалось, что исчезли розова тые колонны балкона и плоские кровли Ершалаима, все утонуло во круг в густейшей зелени капрейских садов. И со слухом совершилось что-то странное – как будто вдали проиграли негромко, но грозно трубы, очень явственно послышался носовой голос, надменно тя нувший слова:

– Закон об оскорблении величества…

Мысли пронеслись короткие, бессвязные и странные. «Погиб!..», потом: «Погибли!» И какая-то совсем нелепая, о каком-то бессмер тии, причем бессмертие это вызвало почему-то чувство нестерпи мой тоски. Пилат напрягся, стер видение, изгнал мысли, вернулся взором на балкон, и опять перед ним оказались глаза арестанта.

– Слушай, Га-Ноцри, – заговорил прокуратор, глядя на Ешуа както странно: лицо прокуратора было грозно, а глаза тревожны, – ты когда-нибудь упоминал в своих речах великого кесаря? Отвечай правду! Упоминал? Или не упоминал? – Пилат потянул слово «не» жирно и послал в своем взгляде Ешуа какую-то мысль, которую хотел вдавить ему в голову.

– Я всегда говорю правду, ибо ее говорить приятно и легко, – ска зал арестант.

– Мне не нужно знать, – придушенным злым голосом сказал Пи лат, – интересно или неинтересно тебе говорить правду. Тебе при дется ее говорить. Но говоря, взвешивай каждое слово, если не хо чешь, чтобы твоя неизбежная смерть была мучительной.

Пилат поднял руку, как бы заслоняясь от луча, и за щитом этой ру ки он направил арестанту молящий взор.

– Итак, – продолжал прокуратор, – говори, ты знаешь ли Иуду из Кириафа и что именно ты говорил ему, и говорил ли ему о кесаре?

– Дело было так, – охотно рассказывал арестант, – я познако мился на площади возле храма с одним юношей, который назвал се бя Иудой из Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом, угостил по хлебкой…

– Добрый человек? – спросил Пилат, и дьявольский огонь сверк нул в зеленых его глазах.

– Очень добрый и любознательный человек, – подтвердил арес тант, – высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня радушно…

– Светильники зажег, двух гостей пригласил, – как бы в тон Ешуа сквозь зубы говорил Пилат, и глаза его мерцали.

– Да, – удивленный осведомленностью прокуратора, продолжал Ешуа, – попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос почему-то чрезвычайно интересовал.

– И что же ты сказал? – спросил Пилат. – Или ты скажешь, что ты забыл, что говорил? – в тоне Пилата была безнадежность.

– В числе прочего я говорил, – сказал арестант, – что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти кесаря и вообще никакой власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где не надобна никакая власть.

Пилат послал страшный взор говорящему, с ненавистью оглянул ся на секретаря, который записывал слова говорящего.

– На свете не было, нет и не будет никогда более великой и пре красной власти, чем власть кесаря Тиверия! – Голос Пилата, сорван ный и больной, разросся. – И не тебе, безумный преступник, рассуж дать о ней! – Пилат закричал по-латыни: – Оставьте меня с ним на едине, здесь оскорбление величества.

Конвой поднял копья, стуча подкованными калигами, вышел с балкона, остановился в саду, туда же вышел и секретарь, постарав шийся скрыть свое изумление.

Молчание на балконе некоторое время нарушала только замыс ловатая песня воды в фонтане. Пилат видел, как вздувалась над тру бочкой водяная тарелка, как отламывались ее края, как падали струйками.

Заговорил арестант первым.

– Я вижу, что совершилась какая-то беда из-за того, что юноша из Кириафа передал мои слова. У меня есть предчувствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль.

Пилат усмехнулся, и в этой усмешке была и злоба, и жалость.

– Я думаю, – сказал прокуратор, – что есть кое-кто на свете, кого бы тебе следовало пожалеть еще ранее Иуды из Кириафа. Ему при дется хуже, чем Иуде. Итак, Марк Крысобой, холодный и убежден ный палач, люди, которые тебя били и взяли на базаре за твои про поведи, разбойники Дисмас и Гестас, зарезавшие двух людей, и про вокатор Иуда – все они добрые люди?

– Да, – ответил арестант.

– И настанет царство истины?

– Настанет, игемон, -убежденно сказал Иешуа.

– Оно никогда не настанет! – вдруг закричал Пилат таким страш ным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так кричал Пилат в Долине Дев своим всадникам слова: «Руби их! Руби их! Крысобой-великан попался!» Он еще повысил сорванный когда-то командный голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду:

– Преступник, преступник, преступник!

Затем он понизил голос и сказал:

– Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в богов?

– Верю в одного Бога, – ответил арестант.

– Так молись ему сейчас, изо всех сил молись, чтобы он помутил разум Каиафы. Если же этого не случится, Ешуа Га-Ноцри, ты сего дня умрешь! Жена, дети есть? – тоскливо спросил Пилат.

– Нет, я один.

– Ненавистный город, – пробормотал вдруг Пилат и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обливая их, – а тебя бы лучше зарезали накануне твоих речей, право, это было бы лучше!

– А ты меня бы лучше отпустил, игемон, – вдруг попросил арес тант, – за что ты меня хочешь убить?

Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспа ленные, в красных жилках белки глаз и сказал:

– Ты думаешь, несчастный, что римский прокуратор может отпу стить человека, говорившего то, что говорил ты? Безумец! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? За что? Я твоих мыслей не разделяю! Нет! Довольно об этом! И слушай меня: если с этой мину ты ты произнесешь хоть одно слово с кем-нибудь, хоть одно слово, берегись меня! Не разжимай рта! Берегись!