— Втяни-ка голову, — посоветовал центуриону Катон. — Не хватало еще, чтобы из-за тебя раскусили засаду.
Парменион кивнул и плавно опустил голову, пока глаза не стали вровень с закраиной оврага. Свои шлемы с броскими поперечными гребнями оба офицера сняли. Ночь выдалась холодной, и предрассветную пору Катон встречал клацаньем зубов, зябким подергиванием плеч и с притиснутыми к груди коленями. Парменион поглядывал на него с сочувствием. Ветеран в силу возраста располагал более солидным запасом плоти, а долгие годы службы в местах, где погоды значительно холоднее, научили его терпеть подобное неудобство. Сейчас он потянулся и вынул из-за пазухи подобие узелка. В нем оказался свернутый пласт вяленой баранины, от которого Парменион отодрал лоскут и протянул командиру:
— Господин префект, нате-ка.
Катон, отвлекшись от своих мыслей, поглядел на темный волокнистый кус вяленины и покачал головой. Живот ему сейчас и впрямь подводило, но не от голода, а больше от волнения за детали своего замысла. Не голод, а скорее подташнивание.
— Все равно дело хорошее, — настаивал Парменион. — Ум отвлечется от холода, а еда в животе придаст силы в бою.
Катон, секунду помедлив, понял, что, приняв подношение, создаст, по крайней мере, видимость спокойствия и невозмутимости перед сражением.
— Спасибо, — поблагодарил он своего бывалого сослуживца.
У вяленого мяса была консистенция дерева, а когда его удалось разгрызть и разжевать, оно сделалось мягче и податливей немногим более, чем кожа от сандалии. Тем не менее за усердной работой челюстей постепенно почувствовался вкус копчености, достаточно приятный на пустой желудок. К тому же, как и сказал Парменион, усилия по разжевыванию вяленой баранины несколько отгоняли холод.
— М-м, — пробубнил Катон, поедая кусок за куском. — Хорофо.
— То-то, — добродушно проворчал Парменион. — Я ее готовлю по рецепту, который дал мне один старый александрийский купец. Соль в том, чтобы до засушки вымачивать ее в гаруме.
— Гарум? — Катон был не особым поклонником этого соуса из квашеной рыбы, хотя тот же Макрон опрыскивал им все подряд, был бы лишь под рукой сосудик с этим зельем. — Ну а что… Вкусно.
Парменион улыбнулся, довольный тем, что хоть как-то успокоил волнение командира перед появлением врага. Какое-то время они ели в тишине, глядя, как на востоке появляются первые, пока еще слабые, признаки рассвета.
— Если выберемся из этой заварухи, — сместив жеваное мясо за щеку, спросил центурион, — что, по-вашему, ждет нашего военачальника?
Катон, подумав, желчно усмехнулся:
— А что его может ждать. Если все пройдет так или примерно так, как я задумал, можно быть уверенным, что успех он припишет себе, а в Риме его встретят с почетом, как полководца, побившего парфян. Вчерашняя закавыка быстро позабудется. Вероятно, какой-нибудь лизоблюд в сенате встанет и порекомендует Лонгина для овации.[27]
— Все-таки овации? Не триумфа?
Катон посмотрел на Пармениона с удивлением и только тут понял, что тот не урожденный римлянин и в Риме, вероятно, никогда не бывал, а потому и не знаком с деталями ритуальных празднований, которые столица империи устраивает в честь своих доблестных триумфаторов. При триумфе, а иногда и при более скромной овации, Священную дорогу, проходящую через сердце Вечного города, тесно обступает бурно ликующий люд всех сословий — и римские граждане, и вольноотпущенники, и даже рабы, — восторженным ревом приветствуя проход своего победоносного воинства в полном парадном облачении: впереди регалии, а дальше шествуют солдаты с добытыми в войне трофеями.
— Правда, в наши дни, — оговорился Катон, — триумфы приберегаются по большей части для членов императорской фамилии. Сенатору вроде Лонгина такие почести вряд ли по чину: не ровен час, вскружат голову и подхлестнут амбиции чуть больше, чем положено для блага империи. Так что хватит с него и овации, ну а нам наградой будет то, что его переназначат командовать куда-нибудь подальше от Сирии. И чем дальше от нас, тем лучше.
— Это верно, — тихо рассмеялся Парменион. — Мы с ребятами по такому горевать точно не будем. И вообще многие из военачальников и легатов, под которыми я служил, меня не сказать чтобы впечатляли. Назначения в основном использовали так, для отметки в своем послужном списке. Гонора много, а если копнуть, так в военном ремесле далеко не знатоки.
— И да и нет, — подумав, сказал Катон. — Бывают среди них и такие, что любому нос утрут. Мы вот с Макроном служили в Британии под Веспасианом.[28] Вот это, надо сказать, действительно военачальник. Слыхал, наверное?
— Веспасиан? Да нет чего-то.
— Ничего. Если я разбираюсь в людях, когда-нибудь ты о нем точно услышишь.
Парменион внезапно напрягся и прищурился, вглядываясь через закраину оврага.
— Вон они. Идут.
Катон проглотил разжеванное мясо, недоеденный лоскут машинально сунув за перевязь. Глаза его были устремлены к востоку. Там сейчас по участку меж каменными осыпями и оврагами проходил арьергард под командованием одного из офицеров Амация. А примерно в миле позади, как раз там, где заканчивала оседать пыль от римских калиг, появлялись небольшие, мелкой рысцой трусящие группки конников. В набирающем силу свете их становилось все больше и больше; растянувшись по пустыне, они выдвигались вперед, готовясь подвергнуть легионеров и ауксилиариев очередному дню кромешной пытки. За основной массой всадников шла длинная пешая цепь: повстанцы князя Артакса. На минуту Катон сосредоточил внимание на них. Ловушка должна захлопнуться в тот момент, как в нее ступит Артакс.
Катон пригнул голову.
— Так. Передай вниз: враг на виду. Всем сидеть как мыши. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь из любопытных высунулся и блеснул своим шлемом на всю пустыню.
— Они это вполне понимают.
— Все равно повтори.
— Слушаю.
Парменион полез вниз по боковине оврага — медленно, осторожно, стараясь не потревожить песка и пыли, способных выдать засаду не хуже отражения.
Сверху Катон наблюдал, как центурион семенит по дну оврага к рядам солдат, притихших на корточках в сотне шагов отсюда. Понятное дело, люди устали. Для них это уже вторая ночь без сна, а за спиной еще и долгий день перехода под нескончаемым градом стрел. А за этим — дневной переход туда, к месту недавнего разгрома. Ну да ничего, если все пойдет как надо, вскоре они с упоением выплеснут свою месть на врага, и тогда откуда что возьмется. В этот момент (Катон знал это в том числе и по себе) в человеке вдруг обнаруживается ужасающий запас сил, помогающий сражаться. Просто удивительно, на что бывает способен человек в минуты опасности, когда жестоко припирают обстоятельства. Как сейчас.