я вспоминаю о бедном звере, замерзшем в снегах Африки, и допытываюсь, не
легенда ли все же в их книге леопард, не дань ли это солидарности с нашим
общим любимцем Хемингуэем. Мой проводник Саймон очень старался по-
мочь найти в снегах хоть малую зацепку, хотя б ничтожное свидетельство, но
сколько мы оба ни искали на вершине следов, обнаружить ничего не уда-
лось.
Иржи смеется:
– Лучше спроси у Мирека!
К Мирославу Зикмунду в Готвальдов я приехал через пару дней элек-
тричкой. У него я не был двадцать пять лет. Не знаю, как пролетели в разго-
ворах первые сутки, но только на исходе второго дня, допивая рюмку сливо-
вицы, приготовленной Миреком по рецепту моравских предков, я вспомнил
о бедном леопарде.
– Хочешь правду? Иди за мной.
Мы прошли в комнату, где одна стена от карниза до потолка занята
предметами быта, старины, обрядов народов разных континентов; подарки
путешественникам, часто первым европейцам, которых аборигены видели,
могли бы украсить лучшие этнографические коллекции.
Мирек снял со стены челюсть и какие-то кости.
– Там, в кратере, стоя над кучкой костей, я подумал, что любители, под-
нявшись на эту высоту, скоро все унесут с собой, ничего не оставят исследо-
вателям. С этой мыслью я сгреб кости в подол куртки и унес в лагерь. У тебя
в руках часть тех костей, остальные мы передали в чехословацкий музей
натуральной истории.
Мне казалось, что история с леопардом на этом закончилась, но неожи-
данность была впереди. В августе 2007 года, когда Иржи Ганзелки уже не
было в живых, я снова приехал в Злин к Мирославу Зикмунду. Об этой встре-
че я еще расскажу, а сейчас только о том, как мы пошли в местный историче-
ский музей, где в трех больших залах постоянная экспозиция «Иржи Ганзел-
ка и Мирослав Зикмунд». Сюда приходят школьники, изучающие географию
мира. Под стеклом знакомая челюсть леопарда.
– Должен тебя огорчить, – сказал Мирослав. – Эту челюсть смотрел из-
вестный зоолог и художник. По направлению передних клыков он устано-
вил, что в кратере Килиманджаро был не леопард…
– А кто же?!
– Извини… кабан! Просто кабан.
Оказывается, у леопарда передние клыки торчат прямо, а у кабана в
стороны, и позвонки разные. Мы понимали Хемингуэя: леопард в снегах над
Африкой – это было так красиво!
Но пора обратиться к письмам Иржи той поры, когда после четырех лет
работы в Африке я вернусь на родину.
Письмо в Москву (2 июля 1988 г.)
Дорогой Ленька, добро пожаловать дома в Москве! Я очень рад тому, что ты
нашел в семье и вообще кругом все нормально. Только даты ни в твоем письме, ни на
почтовой марке нет. Поэтому не знаю, сколько времени письмо путешествовало ко
мне, и хуже всего: не знаю, в котором январе ты будешь отдыхать в Кисловодске: в
прошлом или в будущем, значит, 1988 или 1989 года.
Поздравляю Нелю, поздравляю Галю с аспирантурой, но больше всего поздрав-
ляю Женю с его крепким голосом 19 . Завидую. Вообще, у меня уже почти двадцать
лет голоса совсем нет.
Ты хотел меня обрадовать сравнением расстояний из Мозамбика и из Москвы.
Но мне кажется, что пожать тебе руку трудновато в обоих направлениях. Старай-
ся, Ленька! Уже давно нам пора встретиться. Несомненно, есть о чем говорить – и
тоже показать тебе, где и как я живу. Погордиться, что несмотря на мои почти 70
лет я еще успел создать из старого (146 лет!) сельского дома что-то уютное, на
уровне нашего века, но с полным респектом к традиции. Причем пришлось сделать
огромную часть работы собственными руками.
Может быть, пригодится тебе мой номер телефона. Не знаю кодовый номер
из Москвы в Прагу. После него надо набрать 0331 (наш район Индрихов Градец) и мой
домашний телефон 88172. До своего приезда обязательно позвони мне вовремя, что-
бы ожидать тебя. Не всегда бываю дома, и была бы трагедия, если бы я при воротах
нашел только весточку. Ленька, милый, больше писать не буду (сегодня!). Приезжай
скорей! Очень тебя жду… 20
Тут надо объяснить свой непростительный грех. Думая о Ганзелке и
Зикмунде, представляя, как невыносимо двадцать лет томиться без люби-
мой работы, изолированными от мира, я ломал голову, как хотя бы в письмах
чем-то отвлечь внимание от бед. Однажды в Хараре, зимбабвийской столице,
я заглянул в кинотеатр. Шел американский фильм об атомной бомбардиров-
ке какого-то города. Сеанс меня потряс, но не страшными кадрами, а реакци-
ей зимбабвийцев. Когда на экране герои в зараженной радиацией местности
корчились в муках, зал радостно хлопал в ладоши. Все смеялись! Видеть это
было свыше сил. На следующий день я рассказал об этом знакомому учите-
лю-англичанину, давно живущему среди африканцев.
– Ты ничего не понял! – сказал он. – По местным обычаям, в том числе у
здешнего народа шона, сочувствие страдающим на сцене или на экране вы-
ражают бурной радостью. Аплодисментами и смехом люди поддерживают,
отвлекают, чтобы несчастным стало легче.
Не знаю, что ударило мне в голову, но в последнем письме к Иржи, из-
бегая болезненных вопросов и тем, я с носорожьей неуклюжестью пере-
спрашивал, может, все-таки, он что-то пишет, нет ли просвета с переиздани-
ем прежних книг, и в духе народа шона весело писал ему о чепухе. Потерял
голову, забыл, что письмо пойдет в другую цивилизацию. Ответа долго не
было. Не выдержав, я позвонил в Прагу. Иржи сказал, что на последнее пись-
мо отвечать не будет. Я места себе не находил, не понимая, в чем дело.
Письмо в Москву (24 июня 1989 г.)
Ленька, дорогой, это было почти чудо, когда я тебя услышал по телефону.
Надеялся, что тебя скоро услышу снова. Напрасно. Ты вполне отмолчался. А может
быть, вследствие того, что я тебе сказал под конец нашего разговора: что я на твое
последнее письмо отвечать не буду. Очевидно, ты не понял причину этого почти же-
стокого мнения.
Слушай, друг старый и дорогой: я тебе несколько раз описывал условия, на ко-
торых живу длинными годами. И не только я. Из-за мнений и убеждений отца много
лет наказывают и детей. И после всего этого ты в письме спрашиваешь, как у нас
сказываются новые времена, спрашиваешь, над чем я работаю. Да ведь я тебе опи-
сал, что в моем возрасте заставлен твердо работать руками и спиной, чтобы со-
здать крышу над головой. Спрашиваешь, насчет переиздания старых и издания но-
вых книг! Ленька, ты скоро забыл свои собственные опыты. Если хочешь освежить
память, приезжай посмотреть консерву старых времен!
Может быть, что я появлюсь в Москве… Надеюсь, мы друг другу выскажем все
страсти и радости. . 21
«Может быть, что я появлюсь в Москве…» Ничего не понимаю! Это ка-
кое же советское учреждение отважилось пригласить деятеля Пражской вес-
ны, за двадцать лет не раз публично оболганного и униженного нашим руко-
водством, газетами, телевидением? Мое частное приглашение, как оказыва-
лось, не имело никакого веса. Кто взялся сломать стену отчуждения и хотя
бы таким образом извиниться перед путешественниками? Я терялся в до-
гадках, перебирал в памяти круг их прежних знакомых. За это мог взяться
кто-то из близких к высшей власти, очень влиятельный в ней.
Это мог быть М.С.Горбачев; разговор о Ганзелке у него мог зайти со
Зденеком Млынаржем, другом студенческих лет, хорошо знавшим
И.Ганзелку и М.Зикмунда; на Высочанском съезде ЦК КПЧ Млынаржа вместе
с Ганзелкой избрали в состав Центрального комитета партии. Он бывает в
Москве, встречается со старым другом Михаилом, теперь первым человеком
в государстве.
Но Горбачев и Млынарж оказались ни при чем.
За дело взялась хрупкая седая женщина, одна из умнейших в кругу мос-
ковской научной интеллигенции. Это была Анна Алексеевна Капица, вдова
академика Петра Алексеевича Капицы, лауреата Нобелевской премии. Их се-
мья познакомилась с путешественниками во время поездки Ганзелки и Зик-
мунда по СССР в 1963–1964 годах. Чехи бывали у них на Николиной Горе. У
себя на даче в домашней лаборатории опальный ученый исследовал элек-