Владимир Маяковский
ПАРИЖ
1924–1925
ЕДУ
Билет — щелк. Щека — чмок.Свисток — и рванулись туда мыкуда, как сельди, в сети чулокплывут кругосветные дамы.Сегодня приедет — уродом-урод,а завтра — узнать посмейте-ка:в одно разубран и город и рот —помады, огней косметика.Веселых тянет в эту вот даль.В Париже грустить? Едва ли!В Париже площадь и та Этуаль,а звезды — так сплошь этуали.Засвистывай, трись, врезайся и режьсквозь Льежи и об Брюссели.Но нож и Париж, и Брюссель и Льеж —тому, кто, как я, обрусели.Сейчас бы в сани с ногами —в снегу, как в газетном листе б…Свисти, заноси снегамименя, прихерсонская степь…Вечер, поле, огоньки,дальняя дорога, —сердце рвется от тоски,а в груди — тревога.Эх, раз, еще раз,стих — в пляс.Эх, раз, еще раз,рифм хряск.Эх, раз, еще раз,еще много, много раз…Люди разных стран и рас,копая порядков грядки,увидев, как я себя протряс,скажут: в лихорадке.
ГОРОД
Один Париж — адвокатов, казарм,другой — без казарм и без Эррио.Не оторвать от второго глаза —от этого города серого.Со стен обещают: «Un verre de Kotodonne de l’energie»[1].Вином любви каким и ктомою взбудоражит жизнь?Может, критики знают лучше.Может, их и слушать надо.Но кому я, к черту, попутчик!Ни души не шагает рядом.Как раньше, свой раскачивай горбвпереди поэтовых арб —неси, один, и радость, и скорбь,и прочий людской скарб.Мне скучно здесь одному впереди,—поэту не надо многого,—пусть только время скорей родиттакого, как я, быстроногого.Мы рядом пойдем дорожной пыльцой.Одно желанье пучит:мне скучно — желаю видеть в лицо,кому это я попутчик?!«Je suis un chameau»[2], в плакате стоятлитеры, каждая — фут.Совершенно верно: «je suis»,— это «я»,a «chameau» — это «я верблюд».Лиловая туча, скорей нагнись,меня и Париж полей,чтоб только скорей зацвели огнидлиной Елисейских полей.Во всё огонь — и небу в темьи в чернь промокшей пыли.В огне жуками всех системжужжат автомобили.Горит вода, земля горит,горит асфальт до жжения,как будто зубрят фонаритаблицу умножения.Площадь красивей и тысяч дам-болонок.Эта площадь оправдала б каждый город.Если б был я Вандомская колонна,я б женился на Place de la Concorde[3].
ВЕРЛЕН И СЕЗАН
Я стукаюсь о стол, о шкафа острия —четыре метра ежедневно мерь.Мне тесно здесь в отеле Istria[4] —на коротышке rue Campagne-Première[5],Мне жмет. Парижская жизнь не про нас —в бульвары тоску рассыпай.Направо от нас — Boulevard Montparnasse[6],налево — Boulevard Raspail[7].Хожу и хожу, не щадя каблука,—хожу и ночь и день я, —хожу трафаретным поэтом, покав глазах не встанут виденья.Туман — парикмахер, он делает гениев —загримировал одного бородой —Добрый вечер, m-г Тургенев.Добрый вечер, m-me Виардо.Пошел: «За что боролись? А Рудин?..А вы, именье возьми подпальни»…Мне их разговор эмигрантский нуден,и юркаю в кафе от скульни.Да. Это он, вот эта сова —не тронул великого тлен.Приподнял шляпу: «Comment ça va,cher camarade Verlaine?[8]Откуда вас знаю? Вас знают все.И вот довелось состукаться.Лет сорок вы тянете свой абсентиз тысячи репродукций.Я раньше вас почти не читал,а нынче — вышло из моды, —и рад бы прочесть — не поймешь ни черта:по-русски дрянь,— переводы.Не злитесь,— со мной, должно быть, и вызнакомы лишь понаслышке.Поговорим о пустяках путевых,о нашинском ремеслишке.Теперь плохие стихи — труха.Хороший — себе дороже.С хорошим и я б свои потрохасложил под забором тоже.Бумаги гладь облевываяпером, концом губы —поэт, как блядь рублевая,живет с словцом любым.Я жизнь отдать за сегодня рад.Какая это громада!Вы чуете слово — пролетариат? —ему грандиозное надо.Из кожи надо вылазить тут,а нас — к журнальчикам премией.Когда ж поймут, что поэзия — труд,что место нужно и время ей.«Лицом к деревне» — заданье дано,—за гусли, поэты-други!Поймите ж — лицо у меня одно —оно лицо, а не флюгер.А тут и ГУС отверзает уста:вопрос не решен. «Который?Поэт? Так ведь это ж — просто кустарь,простой кустарь, без мотора».Перо такому в язык вонзи,прибей к векам кунсткамер.Ты врешь. Еще не найден бензин,что движет сердец кусками.Идею нельзя замешать на воде.В воде отсыреет идейка.Поэт никогда и не жил без идей.Что я — попугай? индейка?К рабочему надо идти серьезней —недооценили их мы.Поэты, покайтесь, пока не поздно,во всех отглагольных рифмах.У нас поэт событья берет —опишет вчерашний гул,а надо рваться в завтра, вперед,чтоб брюки трещали в шагу.В садах коммуны вспомнят о бардекакие птицы зальются им?Что будет с веток товарищ Вардинрассвистывать свои резолюции?!За глотку возьмем. «Теперь поори,несбитая быта морда!»И вижу, зависть зажглась и горитв глазах моего натюрморта.И каплет с Верлена в стакан слеза.Он весь — как зуб на сверле́.Тут к нам подходит Поль Сезан:«Я так напишу вас, Верлен».Он пишет. Смотрю, как краска свежа.Monsieur, простите вы меня,у нас старикам, как под хвост вожжа,бывало от вашего имени.Бывало — сезон, наш бог — Ван-Гог,другой сезон — Сезан.Теперь ушли от искусства вбок —не краску любят, а сан.Птенцы — у них молоко на губах,—а с детства к смирению падки.Большущее имя взяли АХРР,а чешут ответственным пятки.Небось не напишут мой портрет,—не трут понапрасну кисти.Ведь то же лицо как будто,— ан нет,рисуют кто поцекистей.Сезан остановился на линии,и весь размерсился — тронутый.Париж, фиолетовый, Париж в анилине,вставал за окном «Ротонды».
NOTRE-DAME