Читать интересную книгу Происхождение всех вещей - Элизабет Гилберт

— Когда им кажется, что я не вижу, — поведал Альме преподобный Уэллс, — они по-прежнему делают подношения богам, обитающим в по. Они приносят эти жертвы не потому, что почитают этих духов тьмы, но для того, чтобы те так там и оставались — чтобы подношениями заставить их и дальше жить в мире духов, держаться подальше от мира света. Бороться с верой в по очень трудно. В сознании таитян по не может просто исчезнуть, когда приходит день.

— А сестра Ману верит в по? — спросила Альма.

— Ни капли, — как всегда невозмутимо, отвечал преподобный Уэллс. — Как вам известно, она убежденная последовательница Христа. Но она очень уважает по, понимаете?

— Так значит, в духов она все-таки верит? — упорствовала Альма.

— Разумеется, нет, — спокойно ответил преподобный Уэллс. — Это было бы не по-христиански. Но ей не нравятся духи, и она не хочет, чтобы они пришли в этот поселок, поэтому порой у нее просто нет выбора, и она делает подношения, чтобы духи держались подальше.

— Значит, она верит в духов, — проговорила Альма.

— Да нет же, — отвечал преподобный Уэллс. — Она просто держит их на расстоянии, понимаете? Со временем вы узнаете, что на этом острове есть места, к посещению которых сестра Ману относится крайне неодобрительно. Говорят, что на Таити есть места — высоко в горах, там, куда труднее всего добраться, — где человек может войти в туман и раствориться в нем навсегда — провалиться в по.

— Но неужели сестра Ману действительно верит, что такое может случиться? — спросила Альма. — Что человек может раствориться в тумане?

— Ни капельки, — беззаботно ответил преподобный. — Но ей это совсем не нравится.

Альма подумала: а что, если Мальчик взял и растворился в по?

А что, если это случилось с Амброузом?

* * *

Вести из внешнего мира до Альмы не доходили. Писем на Таити она не получала, хотя сама регулярно писала домой — Пруденс и Ханнеке, а иногда даже Джорджу Хоуксу. Она исправно посылала письма с китобойными судами, зная о том, что нельзя со всей определенностью сказать, достигнут ли они когда-нибудь Филадельфии. Преподобный Уэллс говорил, что вестей от жены и дочери из Англии порой приходилось ждать по два года. Иногда письма все же приходили, но после долгого морского плавания были в таком состоянии, что в них нельзя было разобрать ни строчки. Это казалось Альме еще более обидным, чем полное отсутствие вестей от родных, но преподобный Уэллс мирился с этим несчастьем, как мирился со всеми другими бедами, со спокойной безмятежностью и неунывающим оптимизмом.

Альме было одиноко, да и жара стояла нестерпимая. Ночью было не прохладнее, чем днем. Маленькая хижина Альмы превратилась в душегубку. Однажды ночью она проснулась, услышав мужской голос, шепнувший ей на ухо: «Слушай!» Но когда села на кровати, то поняла: в комнате никого не было — ни мальчишек из банды Хиро, ни Роджера. Не чувствовалось даже ветерка. Женщина вышла на улицу, чтобы узнать, кто же с ней говорил, но и там никого не оказалось. Она увидела, что безветренной теплой ночью залив Матавай стал гладким, как зеркало. Весь звездный полог над ее головой ясно отражался в воде, будто небес стало двое: одни наверху и одни внизу. Первозданность и умиротворенность этой картины поражала. Пляж казался наполненным присутствием какой-то таинственной силы.

Видел ли то же самое Амброуз, когда был здесь? Двое небес одной ночью? Чувствовал ли такой же страх и восторг, ощущал ли одновременно и одиночество, и некое невидимое таинственное присутствие? Не он ли только что разбудил Альму, шепнув ей что-то на ухо? Женщина попыталась вспомнить, был ли голос похож на голос Амброуза, но не смогла ответить со всей уверенностью. Да и смогла бы она теперь узнать его голос, если бы услышала?

А ведь это было вполне в духе Амброуза — разбудить ее ночью и заставить слушать. О да, в этом не было сомнений. Если и был в мире покойник, способный попытаться заговорить с живыми, это мог быть лишь Амброуз Пайк с его возвышенными фантазиями о сверхъестественном и чудесном. Он ведь даже Альму почти убедил, что чудеса существуют, а она никогда не была падкой на подобные выдумки. Но в ту ночь в переплетной разве не были они похожи на колдунов, общаясь друг с другом без слов через ступни и ладони? Он сказал, что хочет спать рядом с ней, чтобы слушать ее мысли. Ей же хотелось спать рядом с ним, чтобы наконец вступить в связь с мужчиной и взять в рот его член, — но он хотел лишь слушать ее мысли. И почему она не позволила ему просто слушать? Почему он не позволил ей обнять его?

Вспоминал ли он о ней хоть раз, пока был здесь, на Таити?

Смогла бы она услышать его сейчас, если бы он попытался заговорить? Возможно, он стремился донести до нее какое-то послание, но расстояние было слишком велико. И слова, летевшие через великую пропасть между подземным царством и землей, пропитывались влагой и становились неразборчивыми, как те жалкие, насквозь промокшие письма, что преподобный Уэллс порой получал от своей жены из Англии.

— Кем же ты был? — спросила Альма Амброуза свинцовой ночью, окидывая взглядом тихий зеркальный залив.

На пустом пляже голос ее прозвучал громко — так громко, что она испугалась. Она прислушивалась к ответу так отчаянно, что у нее заболели уши, но ничего не услышала. Даже тихие волны не разбивались о берег. Вода и воздух были как расплавленное олово.

— Где ты сейчас, Амброуз? — спросила Альма, на этот раз тише.

И снова не прозвучало в ответ ни звука. Альма пыталась раздуть холодные угли — здесь никого не было.

— Покажи мне, где найти Мальчика, — тихим шепотом взмолилась она.

Амброуз не отвечал.

Залив Матавай не отвечал.

Небеса не отвечали.

Альма села и стала ждать. Она вспомнила легенду о Тароа, первом боге таитян, рассказанную ей преподобным Уэллсом. Тароа, создатель. Тароа, появившийся на свет из морской раковины. Он молча лежал там в течение многих веков и был единственным живым существом во Вселенной. Мир был так пуст, что, когда он вскрикнул во тьме, не отозвалось даже эхо. Тароа чуть не погиб от одиночества. В этом бескрайнем одиночестве и пустоте он сотворил наш мир.

Песок, нагревшийся за день, еще не остыл. Альма легла на него и закрыла глаза. Лежать здесь было удобнее, чем на тюфяке в ее душной маленькой хижине. Вокруг нее копошились крабы, но она не замечала их. Казалось, они были единственными живыми существами во Вселенной. На узкой полоске земли, затерявшейся между двумя небосводами, Альма прождала до восхода солнца, когда все звезды и в небе, и в море погасли, — но ей так никто и не ответил.

* * *

Потом пришло Рождество, а с ним и сезон дождей. Дождь принес не только освобождение от беспощадного зноя, но и улиток небывалой величины, и влажные пятна плесени, которая заводилась в складках обветшавших платьев Альмы. Черный песок залива Матавай намок и стал скользким, как пудинг. Из-за проливных дождей Альма целыми днями не могла выйти из хижины, где потоки воды, без устали барабанившие по крыше, не давали ей ни минуты покоя. Природа окончательно вторглась в ее крошечное жилище. Популяция ящериц на потолке за ночь утроилась, достигнув почти что библейских масштабов; по всей хижине они оставляли за собой плотные комочки экскрементов и полупереваренных насекомых. Из гниющих глубин единственного ботинка, оставшегося у Альмы, проросли грибы. Свои связки бананов она вешала под потолком, чтобы их не утащили мокрые ненасытные крысы.

Как-то раз, совершая свой обычный ежевечерний патруль, в хижину забрел Роджер, и больше уже не уходил — у него просто не хватило духу выйти под проливной дождь. Альме хотелось, чтобы он взялся за крыс более основательно, но, видимо, у него и на это не хватало духу. Он по-прежнему не разрешал ей кормить его с рук и все так же огрызался, но иногда соглашался разделить с ней трапезу, если она клала еду на пол, а затем поворачивалась спиной. Иногда он позволял гладить себя по голове, пока дремал.

Грозы налетали внезапными порывами. Альма слышала, как нарастает шторм — беспрестанно ревущие за рифом юго-западные ветра становились все громче, как приближающийся поезд. Если гроза обещала быть сильной, из залива, спасаясь бегством, выползали морские ежи — они искали более высокое и безопасное место. Иногда они укрывались в хижине Альмы, и ей приходилось еще внимательнее смотреть под ноги. Дождь обрушивался на землю потоком стрел. В реке бурлила вода вперемешку с грязью, а поверхность залива разъяренно пузырилась и шипела. Когда шторм усиливался, стихия надвигалась на Альму со всех сторон. С моря наступали туман и мгла. Сперва исчезал горизонт, затем остров Мореа вдали, а после и риф и берег, и вот они с Роджером оставались в тумане одни. Весь мир уменьшался до размеров ее крошечной, не слишком надежной хижины. Дул сильный ветер, грозно бушевал гром, и ливень в полную силу обрушивался на крышу.