хватало. Страх и блеск обнаженной стали парализовали в нем активную волю и помешали дать достойный отпор, тем более что Антощ картинным жестом перебросил нож из правой ладони в левую и обратно, тем самым окончательно сбив противника с толку.
Высоко подняв руку с занесенным ножом, отчаянно и безрассудно наводчик кинулся на цыгана. Выдра только этого и ждал. Сохраняя хладнокровие, он саданул соперника в подмышечную впадину – глубоко и метко, сквозь шинельное сукно. Наводчик замер. Довершая дело, салахор полоснул ему по лицу – завершающий мазок. Гаже закричал и повалился на землю.
В тот же момент из ближайшего проулка появился жандарм и, стуча сапогами, побежал к месту схватки. Он был один. Отведя назад руку, Драго вывернул трость в горизонтальное положение и ударом наотмашь – прямиком в переносицу – встретил подбегающую фигуру так, что голова у жандарма откинулась назад, а ноги по инерции продолжали бежать вперед. Этот тоже стал не боец и со стоном рухнул.
Антощ взлетел на козлы и щелкнул кнутом. Драго запрыгнул уже на ходу. Под натянутым тентом оказались лежанка и шахматный столик с незаконченной партией. Цыган выбросил его за борт. Практически сразу за ним последовали кожаный портфель и изящная ваза, полная фруктов. Она грохнулась оземь, и веселые апельсины раскатились по лужам и грязной мостовой.
Цыгане промчались уже три квартала. Погони не было и никто не препятствовал, но на тротуарах, на балконах и в окнах люди застывали с удивленными лицами. Каждый третий думал: «С ума посходили!», каждый пятый: «Как на пожар!», а каждый десятый: «Хороша „Голубка“!»
Антощ правил центральной улицей – это был самый быстрый способ выбраться из города. Вдруг он услышал у себя за спиной:
– Ну гибель! Выдра! Сенаторская хламида! – Драго развертывал черный камзол, узорно расшитый золотыми нитями. – Как раз на меня!
Он решительно накинул камзол на плечи.
Выдра обернулся:
– Рожа у тебя не сенаторская, морэ!
– Это мы посмотрим!
С этими словами Драго обернул шею белым шарфом, а на лоб надвинул черную фуражку, украшенную золотой сенаторской кокардой:
– Родная мать ошибется, клянусь конями!
Нечаянный маскарад все упрощал, потому что Ствильно был город военный – и въезд, и выезд строго через заставы с патрульным нарядом. Цыган по старинке еще пропускали без документов, но если бы цыгане сунулись к заставе на боевой машине капитана Бэринджера, их бы сначала спросили: «А где капитан Бэринджер?», – а потом отвели в участок. Всего застав было пять, ближайшая – Восточные Ворота. «Голубку» там знали, а увидев сенатора, который до глаз замотался шарфом, скрывая колючую черную бороду, должны были пропустить без проволочек. Сенатор – важная столичная шишка; его уж никак нельзя заподозрить в том, что он «Голубку» взял без разрешения. Сенаторам вообще разрешения не нужно – никогда и ни на что! Для большего сходства Драго натянул белые перчатки, а что Бэринджер взял нового кучера, так он их меняет, как заяц шубу.
– Вперед, голубушки, – правил Выдра.
Над заставой покачивались три фонаря. Каски патрульных матово блестели. Перед раскрашенным в зебру шлагбаумом образовался затор – это крестьяне из окрестных деревень, распродав на базаре кто сколько может, возвращались домой, но проверка паспортов и открепных свидетельств создала очередь. Начальник заставы – сержант Густавушич – рассматривал замусоленные, часто рваненькие бумаги с такой ленивою неохотой, как будто хотел растянуть процедуру до конца света, и хотя он всего-навсего исполнял положенные обязанности, у него был вид человека, оказывающего какую-то неоценимую услугу. Мужики, наученные горьким опытом, уже не роптали, оставляя критические замечания в адрес сержанта для своих домашних. Телеги расставились как попало, и никому это не мешало, однако стоило показаться «Голубке», солдаты на контроле принялись энергично освобождать проезд, крича на мужиков:
– Сторонитесь, черти махровые, туда вас и там вас! Господа едут!
Телеги послушно подвигались к обочинам, но очистить дорогу на «раз, два, три» не удалось. Выдра был вынужден остановиться и натянул поводья. Густавушич ретиво подбежал к «Голубке» и отдал честь неясному, но внушительному силуэту сенатора, маячившему за спиной у склонившегося возницы:
– Извиняйте, ва-ва-ваше ба-ба-благородие. Сейчас все-се ор-организуем-с. Не ждали вас-с-с. Подождите немного-с.
– Мы-то подождем, – перебил его Антощ. – Время не ждет.
– Живее, ребятки, – крикнул Густавушич суетящимся патрульным, а потом с неуклюжей маслянистой угодливостью опять повернулся к неожиданным «господам»:
– Темно на дороге. Конвой вам не нужен-с? Куда вы так поздно?
– В табор едем!
Сержант не понял:
– Это зачем же-с?
– Посуду бить да в любви признаваться! – Выдра подмигнул и зубасто улыбнулся.
«Нету здесь табора!» – подумал Густавушеч и осмелился второй раз посмотреть на безмолвную фигуру сенатора. Драго сразу нахохлился соответственно регалиям и начальственно надул щеки, всем своим видом выражая снисходительное, но брезгливое недовольство.
«Большой человек», – с уважением подумал Густавушич, а между тем путь для «Голубки» уже был расчищен. Шлагбаум поехал вверх. Солдаты вытянулись во фрунт.
В глазах у Выдры плясали веселые злые искры:
– Расступись, братва, а то колесами все лапти вам оттяпаем! Эге-гей!
Боевая машина капитана Бэринджера тронулась с места. Густавушич, мягко говоря, удивленный залихватским поведением кучера, а еще более его золотым зубам, остался, насупившись, стоять где стоял. Слева и справа раздавались голоса деревенских мужичков:
– Неужто это и был сенатор? Ишь какой грозный! Эко породистый!
– А глаза-то как таращит!
– Полшарфа сожрал!
– Людоед!
– Человечище!
Шлагбаум плавно опустился в гнездо. Восточные Ворота остались позади. «Голубка» вкатилась в сосновый бор.
Все! Шабаш!
Драго сорвал фуражку с кокардой и швырнул ее прочь:
– Гони, друг! Гони, чтобы смеркалось!
– Разбей меня солнце!
– Дэвлалэ-Дэвла!
До Покрова оставалось две недели и четыре дня. Найти Кирилешти было теперь лишь вопросом времени. Драго в этом убедился, обнаружив по дороге условные меты, оставленные табором. Любой гаже их бы даже не заметил, но цыганский глаз выцеливает четко – ветку, надломанную особым образом, или камни, выложенные в некоем порядке. Драго читал эту «грамоту» так, словно она адресовалась ему, хотя сам понимал, что это невозможно – для Кирилешти он был давно мертвый, а покойникам весточки не оставляют, даже самым любимым: мертвые – к мертвым, живые – к живым. Сведенья от кастрюльщиков попадались частые, но самые скудные: были и прошли.
Драго и Антощ правили посменно, спали мало, еще меньше говорили, потому что слова, подобно сорнякам, мешали их грозным и торжественным чувствам, которые становились тем прекраснее, чем сильнее, а подковы стучали и колеса крутились, как крутились они вечно, пока цыгане ехали себе из чужого в чужое, из отверженных в отверженные, по враждебным землям и воле Божьей.
Антощ и Драго. Морэ и морэ. На черных колесах, с черным пулеметом летели они наравне с одним ветром, и как ни