Читать интересную книгу Искры - Михаил Соколов

Лицо Ряшина, слегка изрытое оспой, покраснело, но он опять улыбнулся с видом превосходства над неопытностью новичка, не стал спорить и только мягко заметил:

— Ты, я вижу, Леон, горячий парень. Но не торопись. Вот походишь к нам месяц-другой и поймешь, про что у нас ведутся речи. У нас здесь речи идут о том, как рабочие должны жить и что надо делать, чтобы их жизнь была хоть немного лучше сегодняшней.

Леон ничего не мог против этого возразить и только мысленно пожалел: «Эх, Чургина бы сюда! Он сказал бы, как рабочие должны действовать».

По пути домой он поделился этими мыслями с Ольгой:

— Жаль, что я молод в этих делах, не мог как следует ответить Ряшину.

— Не прикидывайся. Не велика шишка Ряшин, можешь и ты ему сказать кое-что. На кружке у Чургина умел говорить? В шахте умел говорить?

— А все же надо об этом кружке написать Илье, а он сообщит Луке Матвеичу. Может, старик и сюда заедет.

В этот вечер Леон и Ольга долго трудились над письмом Чургину, стараясь намеками рассказать, что хотели.

Глава шестая

1

Подошел троицын день.

В поселке всюду зеленели молодые клены и ясени. Они стояли перед приземистыми домиками, закрывая окна, зеленые ветви их были прикреплены на воротах и калитках, над дверями и окнами, торчали у колодцев, а кое-кто укрепил их даже на крышах, у труб.

На улице стоял мерный шелест листьев, пахло степными травами.

Леон вышел на середину двора с кружкой и ведром холодной воды. Поставив их на траву, он снял сорочку, сладко зевнул и начал умываться.

— Ах! Ну и водичка! — воскликнул он, брызгаясь холодной колодезной водой. На белом теле его, на траве, как бисеринки, сверкали капли воды.

Дементьевна вышла из хаты с тазом в руках и направилась к хлеву, где визжал и бил копытами в дверь кабан.

Куры, завидев ее, бросились к ней со всех сторон и окружили пестрым табунком, но она крикнула на них:

— Кши! Проголодались, все проголодались, истинный господь! Это как по вашему требованию кормить вас, так и отрубей не напасешься.

Вылив пойло в деревянное корыто, Дементьевна выпустила кабана; большой, грязный, с черными полосами, он, хрюкая, бегом устремился к корыту. Куры разлетелись по сторонам. Дементьевна кулаком ударила борова по спине.

— Я тебе дам, паршивец, как курей прогонять… Цып. цып, цып!

Кабан, захлебываясь, ел помои и длинной мордой пугал обступившую корыто птицу.

Леон умылся, утерся рушником. Шутливо он сказал:

— Мамаша, да вы ему отдельно дайте, а то этот зверь и курицу проглотит.

— И проглотит, истинный господь… Ничего, пущай закусит. Из церкви придем, тогда я ему отдельно дам. Ты пойдешь с нами?

— Нет, — ответил Леон. — Ко мне гости придут.

— Гости гостями, а в церкву пойти надо. Годовой праздник, Левушка, и Иван Гордеич обидится.

Иван Гордеич был уже в суконной паре, в начищенных с вечера сапогах. Борода его лежала на груди, как куст рыжей полыни, лицо было торжественно серьезно, движения медлительны, и говорил он важно, неторопливо. Узнав, что харчевник не хочет идти с ними в церковь, он гулко сказал:

— Грешно, Лева, великий праздник… Ты ж православный? Православный. А в храм господень не ходишь, и богу не молишься, и помощи в делах не просишь.

Леон был в другой половине, одевался. Застегивая черную сатиновую косоворотку, он ответил:

— Я просил, папаша, и даже икону святого Пантелеймона держал в шахте, да только не помог мне тот святой и кто там еще повыше его. Рассчитали меня хозяева, и, если бы не вы, люди добрые, пришлось бы нам с Ольгой милостыней пробиваться.

Ивану Гордеичу понравилось, что Леон так отзывается о нем, но он продолжал свое:

— С хозяев господь спросит своим чередом, а мы, верующие, должны свой долг перед всевышним соблюдать. На страшном суде все предстанут перед ним равные, и он с каждого спросит по его делам.

Леон подпоясал рубашку черным, как у Чургина, поясом, мягко ступая по чебрецу, вышел в переднюю, взглянул на иконы в углу и на стенах, на ветки клена и ясеня, что стояли всюду, и перевел взгляд на Горбова.

— С меня, Иван Гордеич, нечего спрашивать, разве что за яблоки, которые мы таскали на хуторе из панского сада. А вот за людей, которых убивают в шахтах, кто будет отвечать?

— Хозяева ответят своей совестью.

— Совестью. А семьям от этого ответа счастья или хлеба прибудет? Не пойду, — решительно сказал Леон. — Я всю жизнь вымаливал у бога счастья, но он мне не дал его. Богатым, должно, дает, я видел, как они живут и что едят. Ну, пусть богатые и молятся!

Иван Гордеич испуганно замахал на него руками:

— С ума сошел! Что ты несешь? Да за такие слова ты… в полиции насидишься, дурная голова.

Вскоре Горбовы ушли, и Леон остался один. Он постоял немного возле окна, прошелся по усыпанному травой земляному полу, потрогал листья клена у двери и сел на деревянный красный диван. Вспомнилась Алена, гулянье на троицу в Кундрючевке. «Вот сегодня можно бы пойти в степь, а она у Яшки. Или Яшка приискал ей кого-нибудь? — подумал Леон, и опять на ум пришли слова Ермолаича: „Не пара она тебе…“»

Голоса во дворе нарушили его мысли. Он вышел и увидел Ткаченко и Лавренева. Они были одеты в черные косоворотки и подпоясаны кожаными ремнями с начищенными медными пряжками. Брюки у них были заправлены в сапоги, воротники рубах расстегнуты, а картузы лихо сидели на головах. «Настоящие шахтерские ребята», — подумал Леон.

Вскоре пришла Ольга. На ней тоже все было праздничное: черная городская юбка, белая узкая блузка, башмаки на высоких каблуках.

Лавренев с важностью разгладил небольшие светлые усы, подставил ей руку, а Леону сказал:

— Бери свою музыку, мы будем за воротами, — и пошел с Ольгой на улицу.

Немного погодя группы заводских ребят и девушек направились в поле. К ним стали присоединяться молодожены, подростки, потом на траву, за поселок, потянулись и старые и молодые с корзинками, наполненными провизией, бутылками с водкой и пивом. И запестрела степь от людей, наполнилась голосами, песнями, смехом.

Леон с друзьями начал играть в горелки. Стоя впереди, он кричал:

Горю, горю, пылаю,Кого люблю  —  поймаю!

Ольга и Ткаченко рванулись с места и во весь дух побежали по полю, а следом за ними пустился Леон. Ольга, легкая, быстрая, ушла от тяжелого, неповоротливого Ткаченко далеко вперед и бежала одна. Леон стремительно настиг Ткаченко, крикнул:

— За шахтерскими думал угнаться? — и, как вихрь, помчался дальше.

Ольга оглянулась, увидала Леона, и улыбка радости озарила ее лицо. Она умерила бег, а в следующую секунду оказалась в его объятиях.

Тяжело дыша, разгоряченный бегом, Леон взглянул в ее пылающее, смеющееся лицо, крепко прижал Ольгу к себе, потом, взяв за руку, побежал с ней к ожидающим очереди парам.

Ткаченко, уже стоявший «свечкой» впереди всех, крикнул Леону:

— Все равно я отобью ее у тебя.

Гори, гори ясно,Чтобы не погасло,Глянь на небо,Птички летят…

Лавренев со своей девушкой выбежал из-за его спины и устремился по полю. Ткаченко нехотя побежал за ними и не догнал. Когда опять дошла очередь бежать Леону и Ольге, Леон споткнулся, и Ткаченко, и без того бежавший во всю мочь, догнал Ольгу, схватил ее огромными руками и, блаженно улыбаясь, победителем привел на место.

На поляне рабочие сидели небольшими группами в пять — десять человек. Леон заметил возле одной группы Ряшина и Александрова и позвал Ткаченко:

— Пойдем послушаем, о чем там говорят.

Они подошли, когда Ряшин, отхлебнув из стакана, как бы между прочим сказал:

— Хорошо пивко! Вот если бы в наши горячие цехи такого…

Дед Струков подхватил:

— Такого… Воды хоть бы поставили холодной, язви их, и то люди сказали бы спасибо.

— Значит, надо потребовать, чтобы дали в цехи холодную воду, — невозмутимо посоветовал Ряшин.

— Потребовать… — повторил рыжий и конопатый человек, по прозвищу Заяц. — Мы много можем требовать, так разве ж они сделают все?

— А надо не все сразу, а постепенно. Нам не только вода холодная нужна, а и кое-что другое, — продолжал Ряшин. — Помощи по увечью нет? Нет. Одежду свою каждый на работе портит? Портит. Штрафы имеются? Имеются. А почему мы все это не можем записать на бумагу и предъявить в качестве наших требований директору завода? Можем.

— Предъявить бумагу не трудно, — вставил свое слово Ермолаич, — только он, директор, с той бумагой на двор сходит, и все.

Вихряй налил пива, и на некоторое время разговор затих. Ермолаич, вздохнув, лег на бок и протянул свои тонкие, длинные ноги.