Православие, это тоже язык эстетики, образности, красоты. Привычные тексты заменяют все: человек говорит – и как будто совершает все, что требуется от него, как будто благодаря языку он оказывается втянутым в круг того, о чем говорит язык. Но на деле язык – обманщик, он только говорит, повторяет и не в силах придумать ничего нового.
Язык не дает думать. Сказано – покаяние, и уже никто не усомнится. Сказано – Бог, и уже в некоем пространстве выстраивается привычная схема – и никто не задумывается, что это?
Впрочем, понять это – можно. Объявив эстетику пределом нашего бытия, ты снимаешь с себя любую ответственность, которую спешит на тебя возложить торопливая Истина, уже почти позабывшая простую и вечную сентенцию: «Красота без милосердия – лишь звук пустой».
Тогда как на деле все происходит не так.
Вместо живого общения – прекрасные напевы, слова, порядок молитв; молитвы написанные должны бы учить молиться тебя и твое сердце.
То же и обряд – он все приводит в порядок, забывая, что Бог – не порядок, а огонь.
Огонь, который, пожалуй, не знает эстетики.
Милости хочу, а не жертвы – значит жуткую, страшную ломку внутри самого человека.
Если, конечно, Бог обратит в его сторону внимание.
89. Сцены монастырской жизни. Отец Иов и отец Фалафель
Неизвестно, с каких пор взялась у отца Иова привычка брать с собой на прогулку отца Фалафеля, а за неимением его – любого другого монастырского насельника. Причина этого, скорее всего, крылась в необыкновенной стеснительности отца духовника, который всегда предпочитал гулять или ехать куда-нибудь не в одиночестве, а с кем-нибудь из монастырской братии, которая, зная эту особенность отца Иова, всячески старалась ускользнуть от встречи с ним, справедливо полагая, что на свете существует множество других занимательных вещей, кроме как выгуливать отца духовника на рынок или сопровождать его в больницу или дом престарелых, которые он курировал.
Со временем, когда авторитет отца Иова стал мужать, он просто назначал того, кого хотел видеть рядом с собой, решая, кому и куда отправляться, в приказном порядке, справедливо пользуясь тем, что он, все-таки, был не каким-нибудь там заезжим хухры-мухры, а монастырским духовником, то есть четвертым лицом в монастыре после отца эконома, отца благочинного и отца наместника.
«Пускай смотрят на эту прогулку, как на послушание», – шутливо объяснял он обыкновенно своему очередному напарнику, у которого на лице было написано все, что он думает – как об этой прогулке, так и о самом отце Иове вместе с его стеснительностью. В ответ на это отец Иов печально разводил руками, словно и сам был не рад тому, что ему приходилось отрывать людей от важных дел ради дел еще более важных, хотя и не всегда, к сожалению, правильно понятых людьми, крайне далекими от занимающих отца Иова серьезных проблем.
«Разве они понимают? – говорил он, глядя куда-то вдаль, поверх слушающих голов. – Вот если бы они понимали, то не задавали бы свои дурацкие вопросы и знали бы, что послушание на то и есть, что оно избегает любых вопросов и требует одного только – послушания…»
Были среди сопровождающих отца Иова однодневки, которых он больше не звал с собой, руководствуясь какими-то своими соображениями, но были и такие, которые сопровождали его на прогулках многие месяцы, пока, наконец, отец Иов не находил новых и свежих претендентов, способных сопровождать.
Особенно, судя по всему, пришлась ему компания отца Фалафеля, который как бы отвечал всем представлениям отца Иова об идеальном сопровождающем – то его, вроде, нет, а вроде, как и есть, и даже одновременно и есть – и нет, что было во всех отношениях, конечно, подарком.
Отец Фалафель и в самом деле был молчалив, ненавязчив, хорошо понимал, чего от него хотят, и к тому же был начитан, молчал, когда надо было молчать, и открывал рот только тогда, когда его спрашивали. Другое дело, что сам отец Фалафель испытывал к отцу Иову чувства прямо противоположные, о чем отец Иов даже не догадывался, но это, как говорится, совсем другая история.
«Что, опять на прогулку?» – спрашивали с сочувствием насельники, встречая у Святых ворот отца Фалафеля – и получали недвусмысленный ответ в виде откровенной загогулины из пальцев, о которой монахи, конечно, ведать ничего не ведали. Тем не менее, альянс этот продолжался весьма и весьма долго и закончился только тогда, когда отец Иов почти совсем перебрался в Столбушинский скит.
Обыкновенно отец Иов шел на полшага впереди, а отец Фалафель, соответственно, на полшага отставал от него, чтобы не мешать размышлениям отца Иова. Иногда отец Иов говорил:– «Свернем», или «Зайдем», или «Подожди», или еще что-нибудь в этом роде, и тогда отец Фалафель сворачивал, заходил или ждал – в зависимости от того, что приказывал отец Иов.
Как-то, прогуливаясь однажды в сопровождении отца Фалафеля, отец Иов наткнулся на бывшего послушника Сергея, которого когда-то изгнал из монастыря сам отец Кенсорин.
«Ба! – сказал Сергей, разводя руками. – Кого я вижу!.. Знаешь уже?»
«Что?» – спросил отец Иов, не любивший и опасающийся любых новостей.
«Так ты еще не знаешь, – Сергей попытался изобразить на лице восторг. – А тут уже все знают… Тебя Евсевий собирается поставить в игумены, уже и приказ, говорят, готов. Кенсорин за тебя вступился. Сказал, что других кандидатур у него нет… Видал?»
«А Нектарий как же?» – спросил отец Иов, и его воображение немедленно нарисовало отца Нектария, который засучивал за углом рукава, готовясь напасть на беззащитного духовника.
«Да что Нектарий! – Сергей засмеялся и похлопал на прощание отца Иова по плечу. – Ты о себе думай, а не о Нектарии… Ну, и обо мне тоже…»
Некоторое время после этой встречи отец Иов шел молча, сцепив за спиной руки и глядя куда-то в сторону отсутствующим взглядом. Потом он резко остановился, так что идущий вслед за ним отец Фалафель чуть было на него не налетел.
«Но я не хочу. Не хочу», – сказал он, плавая где-то далеко и, возможно, примеривая в эту минуту на себя неожиданно свалившееся игуменство, не обращая никакого внимания на отца Фалафеля.
Какие-то запредельные мысли блуждали по его лицу.
Казалось, еще немного, и он совершит что-нибудь особо выдающееся – закричит петухом, станцует лезгинку или пойдет к отцу игумену, чтобы объяснить ему, чем плохой наместник отличается от наместника хорошего. Однако он ничего подобного не совершил, а только глубоко вздохнул и вновь задумчиво пошел, заложив руки за спину, по одному ему известному маршруту. На лице его теперь вдруг установилось такое выражение, как будто он страшно хочет получить долгожданную игрушку, но при этом страшно же этого стыдится, делая вид, что на самом деле он ничего такого вовсе не желает.
Потом отец Иов вновь