на нем был надет черный пиджак, брюки заправлены в сапоги, и с первого взгляда можно было сразу догадаться, что, скорее всего, путь он держит в Зуевку, откуда ежедневно ходил в Кинешму катер. За спиной его висел туго затянутый холщовый мешок. Мы поздоровались и посторонились, пропуская его вперед.
Теперь мы шли втроем. Наш попутчик, широко размахивая руками, шагал бодро и легко, словно не чувствуя ни жары, ни тяжести заплечного мешка. Единственным послаблением, которое он себе позволил, был снятый картуз, который он держал в руке, подставив голову солнцу и редким порывам теплого ветерка. Иногда он громко сплевывал или вскидывал руку и вытирал рукавом сожженную лысину, но ни разу не остановился, не убавил шага; по всему – торопился. И мы, хотя никуда особенно не спешили, тоже заторопились вслед за ним, да так, что уже минут через десять увидели в луговом разломе первые никольские избы. Тут где-то заметил я и темную женскую фигуру, которая, ритмично поворачиваясь к нам то лицом, то боком, косила возле тропы высокую луговую траву. Подойдя ближе, увидел плотно повязанный вокруг головы блеклый черно-зеленый платок, давно потерявшую цвет вылинявшую длинную юбку, шерстяную кофту с черными заплатами на локтях. И нестарое еще лицо, хотя и высохшее, темное, с ввалившимися щеками. Из-под закрывающего лоб платка смотрели какие-то безучастные, далекие глаза.
Не переставая косить, женщина чуть повернула в нашу сторону голову и вдруг жалобно, нараспев произнесла:
– Степа-ан… Ты в Кинешму, что ли?
Идущий впереди нас мужик не остановился, а только серьезно кивнул: в Кинешму.
– Ты к нашим-то зайди, – продолжала женщина, не переставая косить, но уже не спуская с мужика просящих глаз. – Скажи сестре-то, Рафаил мой помер, пускай едут…
Мужик слегка сбавил шаг, но не остановился, а лишь повернувшись вполоборота, спросил:
– Рафаил-та?.. Ну-у… Так когда ж-те?
В голосе его не было ни сострадания, ни любопытства.
– Вчера. С баньки-то пришел, в баньке парился… Квасу попросил да и лег. Я-то с квасом-то подошла, а он и не дышит… В шестом часу… Ты к нашим-то зайти не забудь!
Она говорила, а между тем все продолжала косить, с быстрым свистом пуская косу в обреченную траву.
– Мужик-то здоровый был. Ишь… – по-прежнему не останавливаясь, сказал наш случайный попутчик.
– Уж париться-то больно любил, Рафаил-та… Бывало, что из баньки-то и не вытащишь, все веники на себе обломает… А квасу-то и не успел попить. Помер, – она всхлипнула и опустила голову. Но тут же неожиданно звонко, уже вдогонку уходящему, крикнула:
– К сестре-то не забудь! Доложи, чтобы ехали!
Тот поправил на плече сползшую лямку, кивнул, не оборачиваясь:
– Зайду.
И деловито заторопился, заспешил, наверстывая даром потраченное время.
И мы пошли вслед за ним – сначала по лугу, потом нырнули в кустарник, который вновь скрыл от нас никольские избы, потом тропа разошлась, наш попутчик взял левее и сразу скрылся из глаз, а мы вошли в редкий сосняк и стали подниматься по песчаному косогору туда, где торчала между сосен коричневая луковица никольского храма с покосившимся тонким крестом.
Перед глазами моими все еще стояла эта баба в темном платке и ее равномерные, автоматические движения, с которыми она пускала свою косу, а в ушах – шелест умирающей травы. Потом я стал думать о неизвестном мне Рафаиле, который зачем-то родился, зачем-то жил и, должно быть, тоже радовался этой жизни, этому солнцу и этому теплому луговому запаху, а теперь умер и лежал, обмытый и одетый во все чистое, в темной избе под образами, дожидаясь, когда его оплачут и отнесут на кладбище, где положат в землю рядом с его родными и со временем забудут, как когда-то забудут и нас, и всех тех, кто будет после нас.
Тени от сосен лежали на земле вперемежку с солнечными пятнами, и серые, вышедшие из-под земли корни старых деревьев пересекали тропу и снова прятались среди травы и ярко-зеленых кустиков брусники. Один из них, могучий, толстый, выгнулся над тропой, словно сказочный мост, и мне отчего-то вдруг стало казаться, что мы только по какой-то странной случайности или недоразумению оказались сегодня здесь, в самом центре сияющего плотного гудящего дня, который принадлежал совсем не нам, а тому, кто, лежа со вчерашнего вечера под образами, терпеливо ждал, когда живые найдут время исполнить по отношению к нему свой последний нехитрый долг. Словно кто-то, имеющий власть, распорядился отдать ему одному и этот полуденный томительный жар, и жужжание шмелей, и непрекращающийся щебет птиц, и прозрачный, напоенный солнечным светом воздух, и янтарные подтеки на сосновой коре, и теперь все живое изо всех сил спешило исполнить это распоряжение, как будто речь шла совсем не о прощании, а, наоборот, о встрече, так, словно мертвый не уходил, а возвращался сегодня домой, в этот лес, на этот луг, в этот солнечный день, который стал теперь его домом, но который уходил от нас, еще живых, чтобы дать место другим дням и другому времени.
– Надо же, Рафаил, – сказал мой попутчик и понимающе усмехнулся.
Потом сосны расступились, и я увидел кирпичное здание сельпо, а за ним – обшарпанный фасад никольской церкви с тонким, покосившимся крестом на ржавом куполе и зеленой, недавно выкрашенной колокольней без колоколов.
88. Русский человек
1
Русский человек всегда представлялся мне в образе того старого рыбака, который много лет подряд каждый день ездил на рыбалку, – этот мрачный человек с истерзанным временем лицом, глубокими морщинами и вечным загаром, – он всегда поднимался на гору, наклонив голову и упершись взглядом в землю, держа свой видавший виды старенький, дребезжащий велосипед, – так, как будто однажды ему открылось что-то немыслимое и невозможное, после чего улыбка навсегда сошла с его лица, словно он понял вдруг, что никакой надежды уже нет да, впрочем, никогда и не было;– что, куда бы он ни пошел, что-то будет всегда стоять на его пути, не давая ему двигаться и дышать, – словно всё, что бы он ни сделал, обернется, в конце концов, против него самого – как будто он был он в чём-то виноват перед Небесами и мирозданием.
Сизиф обидел богов, и ему было, что вспомнить, вкатывая на гору проклятый камень; может быть, он даже улыбался или даже сплевывал с вызовом, тогда как нашему рыбаку никакие боги никогда не переходили дорогу, а просто однажды он столкнулся с этим немым, безгласным, безглазым чудовищем, которое поселилось внутри него и теперь медленно высасывало соки из него и его жены, из его детей и близких, а заодно положило седину, обрекло на нищету и болезни, и теперь медленно, но верно теснило его к могиле.
И это видение чудовища было, похоже, пострашнее всякой власти, всякой войны, всякого ужаса,