— Не больно?
Какое больно? Что это такое вообще — больно? Какое оно имеет значение?!
И подался назад. Но Вен удержал и входил долго и понемногу. Я даже решил — он совсем хочет меня уморить. Успокаивали только сжимающие мой член пальцы — по их дрожи было понятно: вот сейчас, сейчас, ему тоже не терпится.
А потом все вокруг сделалось каким-то ненастоящим. Прогнувшаяся под нашим весом кровать, полутемная маленькая каюта, недоброжелательные люди за ее дверью, Корабль, затерянный в пространстве, да и сама Вселенная — они были где-то, где не было ничего существенного. И, значит, не имели значения. Самое важное было сейчас со мной — обнимало, толкалось внутрь, гладило живот, сопело в ухо, задевало распустившимися волосами, а потом целовало в загривок, и билось тем же ритмом в сердце. Вен один был — настоящим. Он сам был — моим миром. И наше соединение было не просто соединением тел.
Поэтому движения становились резче, глубже, полноценнее. Точно переставая сдерживаться, теряя контроль, мы норовили впечататься друг в друга — навсегда. И я опять закусывал краешек наволочки, чтобы куда-то деть часть того, что требовало выхода, и жмурился, ненасытно вбирая Вена в себя, захватывая, словно собирался оставить навечно — там, внутри, во мне. Я впивался руками в матрас, шире расставлял колени, тыкался лбом в подушку, и не мог притянуть его ближе, еще ближе — мне было нечем. Оставалось глотать собственные стоны, упиваться хрипом из его горла где-то позади и выше, ощущать скользящие по моим потным бедрам жадные руки и смиряться с тем, что сам могу его стиснуть только мышцами сфинктера.
И мы всходили по невидимой лестнице, нет, взбегали — с каждым сильным толчком, тяжело дыша, рядом, вместе, до самого-самого верха, а потом сорвались вниз, выливаясь спермой. И упали на откуда-то взявшиеся простыни, на белую постель в полутемной комнате огромного Корабля, летящего посреди великого Пространства…
Я вскрикнул последний раз, обмяк и поплыл куда-то в неведомый край, где меня баюкали самые прекрасные руки на свете, сухие губы целовали мокрую щеку, а член по-прежнему укрывался во мне. И это было до умопомрачения уютно и правильно…
А потом Вен лег рядом, и я наконец-то смог повернуться, обнять его и целовать. Я млел и жался к нему, и слушал обжигающий словами шепот. И было совершенно волшебно и удивительно, под утихающий бешеный стук сердца, услышать:
— Я люблю тебя. Безумно тебя люблю.
— Нет, — сообщил я ему в шею.
— Что — нет? — его рука, поглаживающая мою спину, остановилась.
— Нет, не так, — я чуть-чуть отстранился, но не выполз из объятий, только поднял лицо, чтобы смотреть ему в глаза. — Ты просто любишь. А безумно люблю тебя я.
— Да? — белесые брови поползли вверх.
— Точно, — уверенно кивнул я. — Ты же не обнимаешься с моими ношеными рубашками, правда? И не нюхаешь подушку, когда меня нет рядом?
Вен не выдержал и ухмыльнулся.
— А ты, значит, обнимаешься и нюхаешь?
— Обнимаюсь и нюхаю, — признал я со вздохом и потерся носом о его плечо. — Я совсем-совсем чокнулся. Не могу без тебя. Мне нужно хотя бы так тебя ощущать…
— То есть я могу уйти, что ли? Тебе хватит подушки?
— Вот еще! — я вскинулся и притянул его за шею, как будто он и правда собирался вставать. — Никуда не пойдешь! Подушка — только для экстренных случаев. Когда ты здесь, я предпочитаю нюхать тебя!
Вен засмеялся мне в волосы, я слушал его смех, раскатывавшийся в груди, улыбался и думал, почему же мне не стыдно. Совсем-совсем. Ни за что.
Но думал недолго. Потому что Вен поднялся, сходил в душевую, принес оттуда мокрое полотенце, обтер меня, вертя по-всякому под мое хихиканье, потом себя и отбросил полотенце в угол каюты. Улегся, добыл с пола свалившееся туда одеяло, укрыл нас и уже привычно подгреб меня поближе, устроив голову у себя на плече, еще раз поцеловал в губы, упоенно лаская мой рот языком, и сказал:
— Спи, чудо мое.
И тогда я покрепче обхватил его поперек груди и закрыл глаза.
Мне не снились кошмары, меня не беспокоил неяркий свет, мне было очень комфортно, и все-таки я проснулся с чувством неясного беспокойства. Лежал, ощущая прижимающую меня руку, упирающийся в затылок нос, и пытался понять, в чем же дело. Хронометр над дверью показывал только пять утра, вставать было рано — значит, дело не во времени. А в чем?..
И тут меня пришибло осознанием, какой же я эгоист. Получил удовлетворение, наслушался приятных слов и благополучно задрых, даже не подумав проверить состояние Вена. А еще считал, что я полезен, потому что умею лечить. Ну и толку-то с меня?
Вот теперь стало стыдно — в животе аж скрутилось что-то, может быть, совесть, и почему-то поджалась мошонка. Я, сопя, выбрался из-под руки Вена, он завозился, устраиваясь поудобнее, и я осторожно надавил ему на плечо, укладывая на спину. Будить не хотел — он и так вымотан, а сеансы лечения во сне я уже проводил.
Сидел на коленях и смотрел на него какое-то время — на лицо, освещенное синим ночником, в свете которого тени под глазами выделялись особенно четко, а опущенные уголки губ выглядели особенно печально, на первые робкие морщинки, прорезавшие лоб, на обтянувшую скулы кожу. И думал, насколько же он изменится, насколько все эти мелкие приметы беды станут четче, когда голод по-настоящему возьмется и за нас, и за всех дорогих Вену людей. Я еще не знал, удачной или нет оказалась его разведка, но по усталому лицу, по тому, как отчаянно он меня хотел и брал (только теперь до меня дошло, что отчаяния там было не меньше, чем страсти), понимал — вряд ли Вену удалось отыскать простой выход из ситуации.
А я наслаждался, стонал, кричал, упивался сексом, и мне даже в голову не пришло хоть на секунду вернуться на грешную палубу Корабля, чтобы подумать не о себе.
Я положил ладони Вену на плечи, закрыл глаза, медленно вдохнул, выдохнул и стал разбираться. Болели все мышцы, звенели от напряжения и гудели от утомления. Ныл позвоночник — весь, вплоть до самого верхнего шейного позвонка. Возмущались кровеносные сосуды, с натугой разносящие кровь по всему организму, особенно опасно покряхтывая где-то ближе к голове. Я удивлялся, как Вен этого не слышит. И уговаривал их успокоиться, утешал, расслаблял, обещая когда-нибудь в будущем настоящий отдых. Я ласкал их сквозь кожу так, как несколько часов назад Вен ласкал меня — нежно, тепло, заботливо, водил ладонями по телу. А когда уже заканчивал, наткнулся взглядом на красноречивый бугорок под тонким одеялом. Остановился, моргнул непонимающе и поднял глаза.
— Вот-вот, — хрипло сказал сонный Вен. — И что ты теперь намереваешься с этим делать, лекарь?
Я стащил одеяло прочь, полюбовался на возбужденную плоть, тут же радостно восставшую во всей красе, и задумчиво проговорил:
— Да вот даже и не знаю, пациент… Такие побочные реакции организма на лечебные сеансы не предусмотрены списком. В моей практике это впервые.
— Но у вас же индивидуальный подход к пациентам? — с наигранным беспокойством поинтересовался Вен.
— Безусловно, — кивнул я, придвигаясь к нему ближе и чувствуя, как у самого тяжелеет и дергается член. — Так что я попробую помочь, — протянул руку и легонько сжал обнажившуюся головку.
Когда все закончилось, я подтянулся и упал на него сверху. Вен впился в мои губы поцелуем, между нашими животами было мокро и липко, а я закрыл глаза и просто слушал, как бьется его сердце. Вен крепко притискивал меня к себе за ягодицы, и я уже не казался себе таким уж особенным эгоистом. Просто я его люблю — вот и все. Но иногда забываю думать. Со всяким бывает, ничего необычного.
55
Это было безумием на двоих — мы так и не уснули больше. А немногим позднее вторых склянок над кроватью пропищал зуммер вызова. Я не глядя ткнул в кнопку и услышал голос Гренделя:
— Невен, жду тебя через полчаса.
Я вздохнул и сел на кровати. Нор смотрел на меня вопросительно.
— Мне не удалось пройти дальше коридора операторской, — неохотно сказал я. — В одиночку там никак, слишком высоко решетки воздуховодов.