кожаных куртках, какие носили бандиты на излете эпохи всеобщего накопления, они молча перегородили Саше дорогу. «Александра Шпак?» – спросил тот из них, что был в футболке с надписью «Русская смерть» и скрещенными костями на обширном брюхе. «А это так ваша организация называется?» – хотела пошутить Саша, но шутки как-то сами собой исчезли из головы, когда ее тренированными движениями ухватили под локотки и потащили к «Мазде» красного цвета, припаркованной аккурат напротив рынка и совершенно не привлекавшей внимания на фоне всеобщего летнего гудения людей-пчелок и людей-стрекоз. Хорошо хоть отправить геопозицию Олегу она успела; главное, чтобы он увидел – и чтобы телефон не разрядился.
Прошла минута, две, три – и вот не было на строительном рынке уже никакой Саши, и не было никакой «Мазды», только черные сумерки и пустота.
Стригоев
Комната Вениамина Кондратьева располагалась на последнем этаже театра: там, где хранился лишний реквизит и куда даже сотрудники редко заходили. Может быть, и одиноко, но Кондратьеву здесь нравилось: в окно было видно фонари и улицу, видно было, как листья слетают с деревьев в теплый вечер. У стен пылились старые декорации: замок из «Тайн мадридского двора», станция метро из «Мастера и Маргариты», будка стражника из «Гамлета», в которой Кондратьев любил переспать минут пятнадцать-двадцать посреди рабочего дня. Ему казалось странным, что у испанцев есть традиция сиесты, а у наших – нет. Еще здесь был деревянный Буратино в человеческий рост. Настоящий, аж жуть разбирала. Кондратьев выделил ему почетное место у книжного шкафа, и порой вел с куклой задушевные разговоры, – из того рода разговоров, которые больше ни с кем вести не хотелось.
В этот вечер Кондратьев копался в документах по делу театра Шевченко. На его компьютере они грузились медленно, и он развлекал себя тем, что жаловался старому другу Буратино:
– Просят: хотите стать экспертом, а то другие отказываются? Ну я говорю: братцы, старый же совсем стал, я теперь и спектакли даже не ставлю! Говорят: нет, вот человек с вашим опытом, историей публикаций… Ну я сдался, говорю, ладно, дело благородное, надо помочь – помогу. Так кто ж знал, что там такое! Я всю жизнь сценографией занимался – а они мне тут что? Договора подряда, документацию какую-то, бумажки… Да ебись оно всё в рот!
Буратино молчал. Но по глазам было видно – понимал.
Кондратьев подул на чай, отпил из стакана с железнодорожным подстаканником. И не заметил, как в кабинет вошли.
– Чаевничаете, Вениамин Васильевич? – Рыжеволосый человек в черном костюме остановился посреди комнаты, сложив руки в карманы и оценивающе оглядывая комнату.
– Да, балуюсь тут чайком, – ответил Кондратьев, держа стакан на весу. – Вас угостить? У меня кипяточек остался…
– Нет, спасибо, я ненадолго. Я с просьбой по поводу экспертизы вашей.
Кондратьев захлопал глазами.
– Я хочу, чтобы вы удалили все файлы в вашем распоряжении по делу театра Шевченко. Прямо сейчас. И больше к ним не возвращались.
– Но… – Кондратьев непонимающе перевел взгляд на экран с шестью раскрытыми документами, а потом обратно на Стригоева. – Я как раз пишу заключение…
– Да, старик, вот именно, пишешь, а дописывать не будешь, – рявкнул Стригоев. – Ну или будешь дописывать в колонии, в сыром карцере драном, где у тебя даже деревянного друга не будет поговорить. И дописывать будешь прямо на стене монеткой или ногтями своими, пока они у тебя не покроются плесенью и не сгниют. – Он подошел вплотную к столу и навис над Кондратьевым. – Ты меня понял? Удаляй! Быстро.
– Очень уж громкие слова для человека, чье ведомство расформировывают, – не находите?
Стригоев обернулся и осклабился – на пороге стоял Фомин, рядом с ним – Олег Руцкой, а позади виднелись фуражки полицейских.
– Управление никогда не прекратит свою работу, – сказал Стригоев. – Страна развалится, если нас не станет.
– Ну, как сообщил ваш бывший начальник, Управление все-таки закрывается, – с теплой улыбкой отозвался Фомин. – А вот вы нас очень интересуете своим превышением полномочий.
Стригоев не успел возразить – его прямо там же, возле стола Кондратьева, заковали в наручники и вывели из комнаты.
– Вы же понимаете, что это ненадолго? – глядел ему вслед Олег.
– О да. Но зато какое удовольствие! Ни с чем не сравнить, уж поверьте. И да, – он приглашающим жестом показал на комнату, – эксперт ваш.
Олег провел еще час, консультируясь с экспертом по поводу документов, которые нужно было достать для дела.
А потом ему пришел геотег от Саши. Только геотег странный: он двигался куда-то прочь по Минке, в сторону области.
Олег извинился и вышел из комнаты, на ходу набирая Фомина и молясь, чтобы следователь всё еще был недалеко.
Олег
Им, конечно, чудовищно повезло: геотег на полчаса замер рядом с заправкой на Минском шоссе, и этого времени Олегу с Фоминым хватило, чтобы добраться до точки.
Когда они прибыли на место, из «мазды» с псковскими номерами и тонированными стеклами вышли два мужика: один лысый, другой с серьгой в ухе и ростом под два метра.
– Какие-то проблемы? – с улыбкой поинтересовался лысый.
– Проблемы, да. Но не у нас, – выступил вперед Фомин с раскрытой корочкой. – Давайте отпустим девочку, ребят, и разойдемся мирно? М?
Во взгляде лысого была заметна явственная внутренняя борьба; взвешивая расклады, он оглянулся в сторону машины, – но тот, что с серьгой в ухе, внезапно попытался его остановить: «А с Леоновым ты сам разбираться будешь?»
Услышав знакомую фамилию, Фомин заметно оживился; заметив это, лысый посмотрел на своего товарища как на идиота, и кивнул Фомину:
– Ладно. Забирайте девку, и вопрос закрыт: ты ничего не слышал.
…Потом, уже у машины Фомина, Саша с улыбкой поправила Олегу шляпу и сказала:
– Тебе идет.
– Правда? – удивился Олег.
– Да. – Саша обняла его. От нее пахло вишней с кардамоном – как тогда, у метро. – И еще ты отлично защищаешь людей, Олег. Ты станешь отличным адвокатом.
Олег был рад, что сумерки скрыли его раскрасневшиеся щёки.
Потом ехали в Москву и слушали «The Lumineers», подпевая одному из их хитов: «О-о-фелия-а!».
Ветер был теплый, и по обочине разлетались желтые кленовые листья.
Скоро осень, понял Олег. Скоро осень.
Марина
В приемной сидела долго. В окне было видно проснувшуюся и очень занятую Москву. Москву, которая всё время стояла в пробках и не могла придумать, что с ними делать, только еще больше одевалась в бетон. Мимо сновали рабочие в синих комбинезонах, все с коробками, какими-то прямоугольниками, завернутыми в картон, – картинами, что ли? – и всё время кто-то говорил по рации, словно сотрудники этажа готовились к особенной спецоперации,