от нее – простой могильный крестик и улыбающаяся Оксана Игоревна на выцветшей фотографии. И свежий букет гвоздик и хризантем лежит на выровненной могиле, и ветер качает ржавой оградкой, от которой отваливается краска. И запах жимолости идет по земле.
– Нет. Я знаю, за что борюсь, – сказал Олег. – А вот разделяет ли ваш начальник Бобров те же ценности, которые вы сами исповедуете?
Улыбка спала с лица Стригоева.
– Вы слишком хорошо осведомлены для начинающего журналиста, – прищурился Стригоев. – Смотрите, как бы это не принесло вам неприятностей. Многие знания – многие печали.
– Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное, – Олег выдержал его взгляд.
Стригоев хмыкнул, открыл дверь и медленно двинулся по коридору.
Олег выдохнул с облегчением.
Алиса
Алиса любила приходить в зал суда первой. Когда здесь еще пусто, когда секретарь вывел предыдущих участников, а судья вышел пить кофе. Раскрыты форточки, шторы осторожно шевелятся, словно боясь коснуться воздуха. Так тихо, что, кажется, выгляни в окно – и не увидишь ни одного человека. Только улочки, переулочки, квартальчики, многоэтажки – и ничего кроме, никого во всём городе больше не осталось, и Алиса осталась одна. Наконец-то одна.
Ну хорошо, не совсем одна, а…
Но она не знала, как сказать Андрею об этом. О том, что твоя главная фантазия – как вы остаетесь вдвоем в гигантском городе, и можете быть где угодно и делать что угодно…
Алисе всегда было трудно говорить о чувствах. Считалось, что первый шаг должен делать мужчина, а женщина – неизвестно, кто и зачем это придумал, – обязана ограничиваться намеками и яркой косметикой. Смешно, что у животных было наоборот: яркая раскраска всегда у самцов, самые громкие и намекающие – самцы. Да даже в школе намекать было привилегией мальчиков: Алиса была еще из того поколения, которое жаловалось маме на то, как их дергают за косички и шарахают портфелем по голове, а мамы советовали спокойно принимать это за ухаживания. Как будто насилие всегда было частью обязательного ритуала, который нужно терпеть.
Только теперь им опять нужно было терпеть и намекать. Даже если вы работаете вместе уже пять лет подряд, и все эти пять лет ты должна делать вид, что вы просто очень хорошие коллеги, а его фотки из отпуска в инстаграме с какой-то очередной бабой тебя не очень волнуют.
Вообще-то здорово было бы это сделать прямо сегодня. Прямо вот сейчас. Если бы он тоже пришел пораньше, если бы не вошла секретарша судьи и скрипучим своим голосом не стала задавать всякие вопросы, если бы у них были лишние пять минут, если бы, если бы… Она с детства ненавидела ту новогоднюю песенку Гурченко про пять минут: казалось, словно и без того сладкий и фальшивенький праздник намазали патокой, и получилось настолько приторно-сладко, что есть невозможно. Но вот теперь, глядя в окно на крыльцо суда и ожидая, когда там появится Андрей – как всегда безупречно подстриженный, с аккуратными височками, в плотно застегнутом кителе, словно на дворе февраль, с дергаными немного движениями, словно у куклы-марионетки, как поздоровается с приставами, как с немного отрешенной улыбкой поздоровается с ней, и вот тут-то, и вот тут-то, – о, она многое отдала бы за эти пять минут без кухонных сплетней и начальственного коньячка.
Но мама учила: сказок не бывает. Мама всё об этом знала: ее пятнадцатилетний брак, казавшийся сказкой, закончился слишком уж не по-сказочному, – и мама была права. Даже в мелочах. Размышления Алисы прервал стук в дверь, вошла секретарша и – вовсе даже не скрипучим, а очень миленьким, но резанувшим по самому сердцу голосом – сообщила, что сейчас тут будет заседание, так что Алисе надо на время выйти, чтобы зал проветрился; как будто одна маленькая Алиса могла этому проветриванию помешать.
Потом они, конечно, все пришли: сначала адвокаты подсудимого Матвеева скандалили, что их подзащитного всё еще не привезли из тюрьмы, хотя вторая подсудимая – Маславская, они оба проходили по тому же самому делу, по сто пятьдесят девятой, – уже была тут, вот ее уже посадили в клетку, угрюмую, помятую и рыжеволосую, и она всё просила воды, а ее растерянный адвокат с пыльным лицом партийного работника семидесятых обещал решить вопрос, как только в зале заседания появится судья. И Алиса уже не любила эту Маславскую, хотя и не успела подробно почитать материалы дела и понять, можно ли ее не любить за что-то конкретное, – потому что не любить просто за то, что она не дала ей остаться наедине с Андреем, было как-то глупо.
Потом пришел и Андрей, только не улыбчивый, как обычно, а какой-то смурной, и попытка разговорить его успехом не увенчалась. Алиса многое бы отдала, чтобы эти глаза цвета форменной сорочки хотя бы чуть потеплели, но, видимо, не сегодня. Ей как-то и в голову не могло прийти, что Андрей мог расстроиться из-за дела, которое они готовились слушать: мера пресечения – дело обычное, она слушала такие по два-три раза на неделе, а Андрей – и того чаще, и Алисе захотелось даже написать, как в школе, на клочке бумаги вопрос и тайком передать его под столом, чтобы никто не запалил, ну или быстренько воспользоваться смартфоном, но…
…Но всё пошло не по плану, как обычно. В зал попытались набиться журналисты, а с ними – какая-то толпа крикунов, зрители театра, который Матвеев когда-то возглавлял, – и многие из них собирались стать зрителями и в суде. Алису прошиб холодный пот: давненько ей не приходилось обвинять при полном зале, да под фото- и телекамерами.
Вот тебе и любовь: ты даже не знаешь, что в голове у человека происходит, а уже себе что-то про него придумала.
Потом вошла судья Костюченко – почему-то в первый момент Алисе показалось, что она заплаканная, но нет, просто тени странно легли, – подождала, пока фотокорреспонденты сделают свое черное дело, и открыла заседание. Бодрый следователь Сергеев зачитал фабулу обвинения, напомнил, что вина подсудимых в мошенничестве подтверждается показаниями свидетелей и признанием подсудимой Маславской, и потребовал продлить срок содержания под стражей. Защитники – молодой человек в шляпе и женщина, нервно перебиравшая что-то в ноутбуке, – заерзали на кресле и покачали головами, почти синхронно, пока Матвеев наклонился к Маславской и что-то прошептал ей. Прошептал, видно, что-то не очень приятное, потому что Маславская резко сказала ему что-то в ответ, и тот отшатнулся; больше они не общались.
Потом в атаку пошла защита. Парень в шляпе, по фамилии Руцкой, стал запальчиво объяснять, что