на глазах, спалит козла или мусора с обходом, тогда переключали на видеопросмотр. А козлы в такое время ходили часто, вынюхивая нарушения режима.
Размораживать режим я начал и в отношении клубных мероприятий. К концу своего срока я добился того, что отряды ходили в клуб только на концерты, а концерты проходили не чаще раза в две-три недели. Так что пусть меня хоть одна собака упрекнёт в том, что я был активистом. Будучи на должности, я сделал по разморозке этой бл*дской зоны столько, сколько не сделали многие «чёрные»[306].
Вскоре я взял себе и секретаря, им стал земляк Матвея с Татарстана, русский паренёк из Набережных Челнов. С появлением собственного секретаря у меня освободилось ещё больше времени: в клубе работа была и так налажена, подгонять клубников нужно было редко, и я по большей части либо занимался своими делами в СКК, либо тусил в ТБУ или гулял по зоне, ходя к знакомым в другие отряды. Например, часто заходил в третий отряд к Пашке-Пятнашке, мы с ним общались ещё по моей дружбе с Саней Москвой. В третьем отряде была благостная атмосфера, далеко не хуже, чем в четвёртом, и было видно, что Паша режим там не крутит.
Заходил я во время еженедельного обхода и в СУС, где сидел мой кореш Фил. СУС выглядел как малый карантин, находился так же в одноэтажном здании, огороженном не локалкой, а высоким забором, только спальное место внутри было отделено решёткой-дверью. Туда меня не пускали, но мусора открывали эту локалку, и Фил выходил пообщаться ко мне. На должности у меня появилась возможность греть его через начальника отряда СУСа, который был нормальным молодым ментом, презирал беспредел, что творится в колонии, и часто заходил к нам в СКК пообщаться. Я регулярно передавал через него для Фила сигареты, так как на красной зоне греть крышу на свой страх и риск могли только активисты на высоких должностях. Будучи сам на должности, я понял фразу, которую говорил мне ещё на Капотне особик-бугор, о том, что не каждый красный козёл, и многие красные приносят пользы гораздо больше, чем блатные.
Находясь в заключении, я много читал. На должности я стал читать ещё больше. В зоне было много хороших книг, в одном только СКК была собственная небольшая библиотека. Книги по философии, психологии, политологии, социологии — всего было достаточно. Художественную литературу я в колонии почти не читал, мне было достаточно её ещё на централе во время литературного голода, в зоне исключение составил разве только «Парфюмер» Патрика Зюскинда. Но научную литературу читал запоем, конспектируя и делая пометки в своих тетрадях для записей. Были и автобиографические книги, у кого-то из арестантов я взял почитать «В плену у мертвецов» Эдуарда Лимонова. До этого я был знаком с его работами лишь отрывочно, но с этой книгой захотел ознакомиться, так как в ней шла речь о его тюремном заключении, в том числе и о нашей колонии. И хотя Лимонов сидел ещё при Зорине, многие факты о творящемся здесь беспределе были опущены. У клубного певца по погонялу Цыган[307] я взял почитать книгу «Тень холокоста», которая состояла из материалов 2-го международного симпозиума «Уроки холокоста и современная Россия». Книга была написана евреями для евреев, и в ней я увидел много занимательного материала, опровергающего официальную историографию, но упоминать их здесь не буду, данная моя работа не политическая.
Сам писал тоже немало. Ещё на централах я писал рассказы, незаконченные романы, в основном в мистическом жанре, ужасы. Однажды даже показал рукопись редактору одного издательства, который присел в тюрьму то ли за мошенничество, то ли за взятки, и он отметил талант. Вердикт редактора сильно мотивировал писать дальше. Я личность очень разносторонняя, увлекающаяся различным творчеством. Но все интересы не охватить, и после освобождения я решил делать упор именно на литературную деятельность, мечтая поступить в МГУ на факультет журналистики. Но ЕГЭ по литературе, который был обязательным для данной специальности, показался мне совершенно идиотским, и я решил сдавать историю и обществознание, чтобы поступить на политолога.
То, что писалось на централе, к сожалению, не сохранилось. Несколько раз, я психовал и уничтожал целые тетради с готовыми рукописями. Сейчас я очень сильно об этом жалею, и рад, что на свободе есть Word и облачные сервисы. В лагере я возобновил писательскую деятельность. Тренировал навык, записывая в клубе по утрам свои сны, а сны мне часто снились реалистичные, яркие, в том числе и кошмары, из которых я черпал вдохновение. Писал в клубе политическую и две художественных работы.
Так как я был юридически подкован и легко впитывал новую информацию, параллельно грамотно формулируя тексты, ещё на централе ко мне стали обращаться за написанием кассационных жалоб, разумеется, за какой-нибудь подгон[308]. Иногда, если дело было мне интересно, а у обвиняемого не было, как говорится, за душой ни гроша, я писал на энтузиазме. В зоне я продолжил этим заниматься, только чаще приходилось писать ходатайства на условно-досрочное освобождение, так как здесь люди уже тянули срок после вступления приговора в законную силу. Недостатка в желающих не было, в кабинет СКК часто заходили арестанты с просьбой написать ходатайство, особенно во время мероприятий, когда можно было свободно попасть к нам в кабинет. Брал за работу я немного, но, когда бросил курить, сигареты стал брать только «басявые», чтобы самому за них что-нибудь себе вымутить. Чаще брал конфеты или что-нибудь к чаю.
Однажды, когда до свободы оставалось от силы месяца три-четыре, решил сам написать на УДО. Другим пишу, а я чем хуже? Я понимал, что в эту зону меня «запрокладили» мусора, за то, что не смогли меня сломать ещё в тюрьме, и навряд ли мне дадут уйти по УДО, но почему бы не попробовать? Особых надежд я не питал. Написал ходатайство, отдал его секретарю СКК. На следующий день прибегает Сорокин, весь в мыле.
— Ты что, сдурел?! — орёт заместитель начальника колонии по воспитательной работе.
— Тише, тише, — ответил я. — Вы что кричите?
— Я что кричу? — он весь покраснел, и я боялся, как бы Сорокин не лопнул, прямо в кабинете. — Ты что творишь?!
— И что же я творю? — я не понимал о чём идёт речь.
— Вот что ты творишь! — он швырнул передо мной на стол моё ходатайство на условно-досрочное освобождение. — Какое тебе УДО? Ты своё дело видел?! У тебя более двадцати взысканий, полосы, дезорганизация, отказ от участия в самодеятельных организациях