Выпустив весь боезапас по противнику, он пошел на посадку. Конечно, самолеты были на лыжах, но садиться на заснеженное неизвестное поле, было подобно самоубийству.
Если бы Уильям Шекспир был свидетелем разыгравшейся любовной драмы, то наверняка создал бы еще одно бессмертное произведение. Но Шекспира поблизости не было, наверное, поэтому и трагедии не случилось, а Иван приземлился без поломки и недалеко от предмета своего обожания. Когда он подбежал и схватил Нику на руки, она открыла глаза и встала перед ним. Он вдруг схватил ее в объятия и начал целовать щеки, губы, волосы…
«Ну дорвался, мужик, ох и силища у него, раздавит ведь, - думала она, - неужели прямо здесь на снегу…»
«Есть бог! Есть! – думал он. – Жива! Даже не ранена… Только бы двигатель завелся… Только бы завелся…»
Ника опомнилась, когда ее словно тряпичную куклу заталкивали в кабину «ишака». Она оказалась за штурвалом, а Иван в этот момент крутанул пропеллер. Ника инстинктивно нажала газ, двигатель завелся. Иван махнул рукой, командуя взлет. Ника высунулась из кабины и замахала рукой, призывая его.
- Давай, влезай! – Кричала она, но сквозь шум двигателя, слова не долетали.
Иван начал толкать самолет и ему почти удалось сдвинуть его с места. Тогда Ника заглушила двигатель и крикнула:
- Или вместе, или никак!
- Ладно, - ответил Иван и снова схватился за винт.
Двигатель снова завелся. Иван полез в кабину. Фонарь, конечно, не закрылся, пришлось вырвать его и выбросить. Стараясь расположиться так, чтоб не мешать двигать штурвал и не закрывать обзор, он совсем не думал о холоде. Если сказать проще, он не думал вообще ни о чем, находясь так близко от женщины, которую боготворил. Самолет взлетел. Было ли это везенье, или провидение, а может судьба, решать не нам, но за двадцать минут полета Иван замерз так, что его вынули из самолета, а точнее сняли с Ники в скрюченном состоянии и сразу отправили в медсанбат. И ни у кого из самых отъявленных шутников не повернулся язык отпускать шуточки по этому поводу.
Согревшись и придя в себя, отчитавшись за полет, Ника отправилась в медсанбат. Обморожений у нее, как ни странно, не было. Да и откуда им взяться, если Иван весь полет старался закрыть ее от ледяного ветра. Ника шла к Ивану. Инстинктивно, еще ничего не зная, она чувствовала, что сейчас должна быть рядом с ним. Это не было чувством благодарности, на войне за подобное не благодарят: сегодня он, завтра я. Скорее, это был материнский инстинкт, ведь не зря ее звали мамочкой, но было и что-то еще.
В медсанбате, в огромной палате на двадцать коек она сразу обнаружила Ивана, всего забинтованного лежащего в дальнем от окна углу. Сначала она двинулась к военврачу в чине полковника медицинской службы, решительно отодвинув вставшую на ее пути медсестру.
- Так это вы! – взглянув на нее, сказал полковник. – Ну, что ж, его можно понять. А для вас, сударыня, у меня плохие вести. Слишком велика поверхность обморожения. Все, что могли, мы сделали. Дня два проживет, дольше едва ли.
Ника вошла в палату, взяла свободный стул и сел у койки Ивана. Он был в сознании, вся голова забинтована, открытыми оставались рот и глаза.
- Жива… Жива… - повторял он, глядя на нее. – Есть бог! Слава богу, он есть…
Ника взяла его здоровую, не забинтованную руку и приложила к своей щеке. Сложные чувства обуревали ее. Неужели можно так любить! Она не поверила, что ему осталось два дня. Такого быть не может. Она никуда не уйдет, будет кормить его с ложки, убирать за ним… Он не должен… Он не может умереть. Иван замер, рот его дрогнул:
- Господи, за что мне такое счастье…
- Я тебя выхожу… - сказала Ника, наклонившись к нему, - но и ты уж постарайся…
Вряд ли он слышал ее сквозь толстый слой бинтов, но, несомненно, понял, что она сказала. И Ника превратилась во внештатную санитарку, сначала она спала на стуле рядом с Иваном, потом раненные принесли ей скамью. Она помогала медсестрам перебинтовывать его, кормила и убирала за ним. Почти безвыходно находилась в палате. Другие раненные, старались помочь ей.
- Да-а, если бы у меня была такая сиделка… - вздохнул обожженный танкист. – На таких руках и умереть в радость.
- Что ты мелешь, идиот! – ответил обмороженный пехотинец. – Для такой красивой женщины надо жить!
Иван прожил пять дней. История его обморожения была уже всем известна, приезжал даже корреспондент одной Ленинградской газеты. Интервью, правда, он взять не смог, поскольку Ника была занята только лечением и уходом за Иваном, а тот кроме Ники никого не видел. Когда она отходила, он просто закрывал глаза. Интервью ему с удовольствием дал медперсонал и раненные, украшая историю героическими подробностями, перебивая, и беззлобно переругиваясь друг с другом. Корреспондент уехал, а на пятый день в палате появился комполка.
- Липкина! Какого черта ты здесь делаешь! – заорал он. – Ты знаешь, что тебя расстреляют за дезертирство.
- Товарищ полковник, - сказал подошедший военврач. – Я попрошу вас сменить тон. Здесь раненные, а не преступники.
- Извините, - ответил комполка, - Липкина, немедленно отправляйтесь в расположение части.
- Да, будь ты человеком, полковник! Последние часы доживает ваш летчик. Дай ты ему умереть спокойно, - раздраженно сказал военврач.
- Так ведь расстреляют же ее за дезертирство, - обескуражено ответил комполка.
- Возьмите вот, почитайте, - сказал военврач и сунул полковнику в руку Ленинградскую газету.- Здесь статья про них. Может, пропадет охота расстреливать.
Комполка вышел из палаты. За все время разговора Ника ни разу не обернулась. А Ивану, казалось, стало лучше, он даже пытался приподняться. Разговор он, конечно, не слышал, поскольку держал ее за руку и пытался что-то сказать.
- Никандра, ты самое лучшее, что было у меня в жизни. Я знаю, что сегодня у меня все закончится. Если