«у нас есть все основания сказать: то, что происходит сейчас, есть что угодно, только не стабилизация»[888]. Споры начинались вокруг того, каким образом можно «раскачать» ситуацию, и здесь открывалась благодатная почва для взаимных обвинений. Зиновьев в июне 1924 года выступил с идеей создания Англо-русского комитета профсоюзного единства (АРК), в который вошли бы представители ВЦСПС и английских тред-юнионов[889]. Такой орган был создан в апреле 1925 года, причем левые течения в ряде зарубежных компартий посчитали его создание «дипломатическим инструментом Советской России»[890], стремившейся не допустить разрыва советско-английских отношений, и даже гирей, повисшей на ногах революционных профсоюзов.
Еще в марте Зиновьев внес в Политбюро вопрос о поддержке английских горняков, решивших продолжать борьбу даже в случае, если дело не дойдет до всеобщей стачки[891]. Сразу после ее начала Зиновьев по поручению Политбюро подготовил тезисы, которые в логике фракционной борьбы были раскритикованы сталинским большинством как недостаточно резкие и боевые. Чтобы не попасть в одну корзину с Рафесом, Председатель Коминтерна был вынужден взять иной тон и уже на следующий день заговорил о завершении капиталистической стабилизации и даже «зачатках двоевластия» в Великобритании[892].
Наученный этим уроком и понимая, что находится под пристальным наблюдением оппонентов, Зиновьев справедливо рассудил, что разумнее быть крайне левым, нежели чуть-чуть правым. После принятия Генеральным советом британских тред-юнионов решения о прекращении всеобщей стачки Зиновьев во всю ширь развернул тезис о его предательстве: «Капитуляция Генсовета без всяких условий и даже без гарантирования рабочим, что они смогут поступить назад на работу, есть акт небывалой еще в истории международного рабочего движения измены. Если бы английская компартия добровольно подчинилась этому позорному решению и поспешила выразить лояльность Генсовету, она сама бы стала соучастницей этой измены»[893].
Не решаясь напрямую возразить все еще казавшемуся всесильным Председателю ИККИ, лидеры английской компартии (КПА) пытались объяснить ему, что ситуация на местах выглядела как минимум несколько иначе: «Сообщения, содержавшиеся в телеграммах Исполкома Коминтерна, были абсолютно правильными, но партия должна была соблюдать некоторую осторожность в применении лозунгов и в отношении к лидерам рабочего движения в течение первых нескольких дней забастовки, поскольку рабочие чрезвычайно недоброжелательно относились к осуществлявшейся над их вождями критике, считая, что лидеры совершенно неотделимы от масс»[894]. Руководство КПА высказалось против выхода рабочих из тред-юнионов, якобы предавших стачечников, чего требовал Зиновьев.
Однако логика фракционной борьбы заключалась в том, что под огонь критики должна попасть позиция оппонента, какой бы разумной или «левой» она не была. Сталин писал об этом председателю ВЦСПС М. Н. Томскому, находившемуся в Париже: «Ты, должно быть, уже получил постановление инстанции [т. е. Политбюро. — А. В.] о директиве вашей комиссии. Была очень настойчивая попытка со стороны Гриши [т. е. Зиновьева. — А. В.] заострить вопрос и поднять шум против вашей комиссии и лично против тебя. Мы это отклонили…»[895]
Вторым фактором, подтолкнувшим Зиновьева к лобовому столкновению со сталинско-бухаринским большинством Политбюро, стали события в Польше. Местная компартия увидела в приходе к власти Пилсудского (14 мая 1926 года) только удар по «прогнившей демократии», заняв на первых порах благожелательную позицию по отношению к совершенному перевороту. Зиновьев, как и другие члены большевистского руководства, колебался, что потом не преминул интерпретировать в погромном ключе Сталин: якобы на заседании польской комиссии Политбюро Зиновьев представил «проект указаний польским коммунистам, где говорилось о том, что нейтральность коммунистов в борьбе Пилсудского с фашистами недопустима, где Пилсудский рассматривался как антифашист, где движение Пилсудского рассматривалось как революционное движение, но где ни единого слова не говорилось о том, что тем более недопустима поддержка Пилсудского со стороны коммунистов»[896].
Хотя такая позиция не нашла поддержки других членов комиссии и не была зафиксирована документально, она стала одним из самых долгоиграющих аргументов в ходе последующей эскалации конфликта в руководстве ВКП(б). Независимо от того, принимать или не принимать на веру то, что было сказано Сталиным (Зиновьев впоследствии всячески отрицал свои колебания), причины выдвижения тезиса об «антифашисте» Пилсудском лежат на поверхности: Коминтерн после неудавшегося германского Октября считал социал-демократию главным врагом коммунистов всех стран.
Именно Зиновьев ввел в обиход понятие «социал-фашизм» как обозначение реформистского крыла рабочего движения. В такой «перевернутой» картине мира авторитарные и фашистские движения оказывались меньшим злом, нежели социал-демократы, которым по историческим меркам еще недавно предлагалось войти в единый рабочий фронт. На счет «социал-фашистов» записывались и экономический подъем, и очевидная стабилизация политического положения в европейских странах. Отсюда делался простой и внешне очевидный вывод — без разгрома социал-демократических партий, лидеры которых входили в правительства ряда государств Европы, коммунистам не удастся успешный штурм крепости мирового капитализма. А следовательно, и Пилсудский, и другие творцы авторитарных режимов выступали невольными помощниками исторического прогресса.
27 мая, со значительным опозданием, Политбюро дало установку польским коммунистам: «считать недопустимым ни при каких условиях голосование за кандидатуру Пилсудского в президенты»[897]. Предвыборную кампанию следовало использовать для того, чтобы КПП исправила допущенные ранее ошибки, т. е. осудила свое благожелательное отношение к перевороту. Через несколько дней тон был усилен: «Голосование за Пилсудского считаем преступлением. Перестраивайте немедленно всю работу согласно директивам Коминтерна». Телеграмма заканчивалась еще одним типичным зиновьевским выражением: позиция польских коммунистов «ничего общего с большевизмом не имеет»[898].
3.15. Формирование «объединенной оппозиции»
После того, как разногласия по польскому вопросу были улажены, вопрос об английской стачке стал пунктом номер один в международной повестке дня большевистского руководства. Силы сторон оказались неравными — правительство объявило чрезвычайное положение, привлекло значительные силы полиции и армии. После недельной борьбы по решению Генсовета английские рабочие вышли на работу. Вопреки воле профсоюзного руководства стачку продолжали лишь горняки, ибо на карту было поставлено их дальнейшее существование. Важным подспорьем для них стал отказ советского правительства отправлять уголь из советских портов в Великобританию (было решено даже задерживать английские суда, уже загруженные и готовые к отправке)[899].
События в этой стране стали важным катализатором обострения конфликта в руководстве ВКП(б). Каждая из сторон пыталась извлечь из английских событий максимальную пользу. Зиновьев вновь оказался в центре внимания, он был полон энергии, ежедневно писал новые директивы коммунистическим партиям Европы, требуя от них максимальной поддержки английских рабочих. Это не могло не беспокоить сталинскую фракцию. Ее представители, за исключением Бухарина, никогда не проявляли интереса к проблемам международного коммунистического движения. Сейчас им приходилось принимать бой на невыгодных позициях. Однако уклониться от него было невозможно, и полемическому блеску оппозиционеров была противопоставлена точная механика бюрократического аппарата.
Решением Политбюро отдельным