итоги съезда, ее члены единодушно признали, что «левые» ждут только удобного момента, чтобы возобновить свои атаки на Коминтерн[839].
Не прошло и недели после завершения съезда КПГ, а переизбранная «тройка» (Тельман получил пост Председателя партии) опять поставила под вопрос авторитет Москвы, вновь выступив с идеей созыва рабочего конгресса. Говоря о проведении «единого фронта снизу», она вела дело к расколу профсоюзов по партийному признаку. Даже из Москвы было видно, что такой шаг будет означать потерю коммунистами имеющихся у них позиций в профсоюзном движении. Реакция Зиновьева не заставила себя ждать: «Снимаем с себя всякую ответственность, если будете ставить перед свершившимися фактами, так далеко мы не уедем. Требуем, чтобы ничего не публиковалось до совещания с Тельманом в Москве. По-видимому, вопрос стоит так: или Интернационал, или ультралевые ликвидаторы партии. Вам придется выбирать»[840].
Председатель ИККИ оставил Пятницкого в Берлине, потребовав от него скорейшей публикации своих писем и статей о положении в КПГ. В случае если это было выгодно, он прибегал к аргументам от демократии. Так, Исполком принял решение заслушать в Москве не только новоизбранного председателя КПГ Тельмана, но и представителя «центральной группы». Зиновьев писал по этому поводу: «Допущение представителя меньшинства никоим образом не обозначает нелояльности по отношению к ЦК. Мы действительно стремимся к уничтожению группировок. Но каждое меньшинство имеет право донести свои пожелания до Интернационала»[841].
Дмитрий Захарович Мануильский
23 июня — 12 июля 1921
[РГАСПИ. Ф. 490. Оп. 2. Д. 300. Л. 1]
В апреле 1924 года Зиновьев отправил в турне по европейским странам ответственного сотрудника ИККИ Мануильского, поручив тому среди прочего распутать клубок интриг в руководящей группе КПГ и по возможности перенести акцент с Аркадия Маслова на Эрнста Тельмана, который казался Москве «простым рабочим парнем». Он писал Мануильскому: «…теперь перехожу к главному — к Германии. Признаюсь откровенно, я в первый раз нахожусь в таком положении: решительно не понимаю, в чем суть положения, к чему дело идет, с кем мы имеем дело — с друзьями, которые еще путают и не все понимают, или с врагами, которые выигрывают время, чтобы овладеть аппаратом, войти в силу и после этого поднять открытый бунт»[842]. Весьма показательные слова, которые свидетельствовали о том, что партийные интриги вошли в плоть и кровь нашего героя, усилили его природную подозрительность и недоверие. В его обширной переписке со своими соратниками и подчиненными нетрудно выделить фразу, повторяющуюся чаще всего: «это несомненный скандал».
В приступе откровенности Зиновьев высказался и о том, на чем держится лояльность лидеров зарубежных компартий к московскому центру: «…нужно заставить новый ЦК показать настоящее лицо и покончить со всеми условностями и дипломатией. Если для этого нужно обострить положение, то не останавливайтесь перед этим. Ведь Пятый конгресс — наша единственная серьезная пушка против них. И вообще положение необходимо выяснить во что бы то ни стало. Не говоря уже обо всем прочем: не станем же мы посылать громадные суммы денег в распоряжение людей, которые завтра, может быть, окажутся против нас»[843]. Стоит напомнить, что речь идет о Рут Фишер и Аркадии Маслове, которым всего несколько месяцев назад именно Зиновьев вручил бразды правления КПГ.
Даже видавший виды адресат был несколько шокирован безапелляционным тоном начальства, сообщив в ответном письме, что не считает положение в партии катастрофическим, и посоветовал «применять методы педагогики, а не полного и безоговорочного боя». Познакомившись с положением дел поближе, Мануильский все-таки признал, что левое руководство начало «усиленный нажим в сторону полного удушения центральной группы», подразумевая под ней тех членов ЦК КПГ, который имели «спартаковское» прошлое, т. е. вышли из рядов довоенного социалистического движения[844]. Никогда не питавший особых симпатий ни к «партийным интеллигентам», ни к руководителям, способным принимать самостоятельные решения, он все же понимал, что «простые рабочие» во главе КПГ привели к потере партией в 1924 году около миллиона избирателей, что являлось для нее настоящей катастрофой[845].
Еще более ярым поклонником левого руководства немецкой компартии был Бела Кун, также постоянно наведывавшийся в Германию в роли представителя ИККИ. После падения Советской Венгрии в 1919 году его обвиняли в излишней податливости по отношению к социалистам, и он всю оставшуюся жизнь пытался ответить на эти обвинения собственной левизной. Кун восхищался энергией Рут Фишер, превозносил радикальную риторику ее единомышленников. «Следует признать, что поворот влево в вопросе о руководстве действительно стал спасительным для [германской] партии»[846]. В своих докладах венгр не скупился на обвинения «правых» в том, что они готовят внутрипартийный переворот и не подчиняются большевистской дисциплине, что продлевало дни скоротечной эпохе лидерства группы Фишер — Маслова.
Зиновьев слишком долго колебался — его успокаивали пафосные письма Рут Фишер, в которых та превозносила успехи собственной фракции («еще никогда партия не была столь единой, как теперь») и озвучивала угрозы со стороны ее оппонентов («правые все еще живы, организованы и в Москве, и в Германии, и ждут лучших времен»), подводя Председателя ИККИ к мысли о собственной незаменимости[847]. Однако все попытки группы Фишер — Маслова поставить себя на один уровень с Москвой наталкивались на жесткий отказ, более того, возбуждали у руководителей Коминтерна подозрения, что с германские левые ведут с ними двойную игру[848].
Конец терпению Москвы в этом вопросе положила провальная тактика партии в кампании по выборам рейхспрезидента весной 1925 года. Отказавшись идти на политическое сотрудничество с социал-демократами и выдвинув даже во втором туре собственного кандидата (Э. Тельман), КПГ не просто выбрала иллюзорный курс — она пошла наперекор директивам ИККИ. В результате фаворитом предвыборной гонки стал фельдмаршал Пауль фон Гинденбург. Для либеральных партий он олицетворял собой угрозу монархической реставрации, и эту точку зрения поддержали в Москве. Зиновьев был вне себя — все его увещевания, что нужно идти на соглашение с СДПГ для того, чтобы не допустить к власти открытого монархиста, в Берлине не были услышаны.
Хотя ИККИ потребовал от руководства КПГ еще в первом туре выборов направить Открытое письмо в адрес Правления СДПГ, где предложить на известных условиях поддержать социал-демократического кандидата в рейхспрезиденты, Фишер и Маслов на это не пошли. Под давлением Москвы такое письмо, предлагавшее союз рабочих партий для совместной борьбы против реакции, появилось лишь после избрания Гинденбурга, когда все уже было решено. По справедливому замечанию Зиновьева, оно было столь же уместно, «как горчица после обеда»[849].
Москве приходилось спасать то, что еще