что так! – Улав глянул на него и кивнул. – Те люди, что сидят в вашем городе, хотят обменять своего человека, Хастена, на твоих пленных родичей, так?
– Допряма так. Моли, говорят, за детей твоих, а не то не видать им вольной волюшки, не видать белу светушку, а быть увезенным на чужедальнюю сторонушку, за море то за Хазарское… Будь милостив, воевода, уж нам более не на кого надеяться, – старуха снова вернулась к привычному строю плача, и сделала шаг к нему. – Уж как та молода жена в пору-времечко обойдетися, ой тоска на сердце уходится, она найдет себе мужа доброго, да сиротки малы детушки не найдут себе кормильца-батюшки…
– Она хочет сказать, что жене и детям Борослава больше не от кого ждать помощи, – тихо пояснил Гостимил, видя, что Улав изо всех сил пытается вникнуть. Улав достаточно долго прожил в земле смолян, чтобы хорошо понимать обыденную речь, но обрядовая речь, да еще в исполнении такой старухи, приводила его в недоумение. – Видно, тот Заболот грозит всю семью их в челядь хазарам продать.
– И то еще сказал, – подхватила старуха: малых детушек за море Хазарское увезем, а внука-отрока в жертву богам своим принесем.
Вожди переглянулись.
– Хастен говорил мне, что их воевода – его шурин, – вспомнил Улав. – Поэтому он и пытается его выкупить. Надо думать, они не нашли его среди убитых в той лощине и поняли, что он должен быть жив и у нас в руках.
– Но мы не собирались возвращать его в объятия родичей, – напомнил Свенельд. – Что у них за внук?
– Младший сын Борославов, видать, – ответил Гостимил. – Как его… Радовит, что ли? Старшие уже не отроки давно, у самих чада есть. А этот до вилькаев даже не дорос, эту зиму дома еще сидел. Вот и досиделся.
Улав слегка нахмурился: лет одиннадцать, значит. Не так чтобы его в глубине души волновала судьба незнакомого ему отрока из семьи угренских малых князей, но нельзя допустить, чтобы противник таким подношением обеспечил себе милость богов в предстоящей борьбе.
– Так ведь и мы можем… – намекнул Годо. – И у нас в руках есть неплохой дар для Одина… Плод куда как спелый!
– Нет, нельзя! – Гостимил разволновался. – Если хазары узнают, что их боярин убит, они могут… у нас он, Костен, один. А у них вся семья в руках! У Борослава семья большая – и сыновья, и внуки, и дочери. Сыновей четверо, двое старших женаты были, их жены да дети. Может, их и самих уж в живых нет. Дочерей три… – При этом голос Гостимила как-то упал, и Улав пристально посмотрел на него. – Его… там… мой отец с ним сговорился осенесь…
– Никак ты обручен с одной из этих дочерей! – догадался Свенельд.
Гостимил кивнул, опустив голову.
– Тогда, я полагаю, ты выскажешься за обмен? – предположил Улав, и Гостимил снова кивнул, не поднимая глаз.
– А вы что скажете? – Улав посмотрел на сыновей Альмунда.
Они бегло переглянулись, но, похоже, между собой им не требовалось обсуждать это дело, чтобы прийти к согласию. Годред смотрел непреклонно, в желудевых глазах Свенельда было некое сочувствие, но не готовность поддержать Гостимила.
– Нам нет нужды выкупать этих людей, – сказал Свенельд. – Если Один отдаст нам победу, они и так через день-другой окажутся в наших руках, со всей прочей хазарской добычей. А если мы не убедим Отца Ратей отдать ее нам, то и все, кто с нами, снова окажутся в руках этих… заболотов.
– А этот песий хрен достаточно хорош, чтобы угодить Отцу Ратей, – добавил Годред. – Так что мы скорее освободим твою невесту, если не станем менять ее на Хастена, а отправим его той же дорогой.
– А что если их уже в хазары продадут? – Гостимил не смел спорить с этими двоими и тем более с Улавом, которому и принадлежал пленник, но лицо его вытянулось от тревоги.
– Сейчас их никто никуда не повезет! – заверил его Годред. – Заболоты ж не сумасшедшие, чтобы гнать полон, тем более жен и девок, зимой по реке на столько переходов. Половина не дойдет. Да и своих людей с ними они не отошлют от войска перед битвой. Полон оставят на месте до весны, пока река вскроется, а потом посадят на лодьи и отправят к Оке. Отсюда же через Оку на Упу и Ванаквисль попадают?
– До весны! Эта хаканова чадь до весны хочет на нашей земле сидеть? – возмутился Гостимил.
– Друг мой любезный! – Свенельд хохотнул. – Ты еще не понял. Они хотят остаться здесь навсегда! И на Угре, и в самом Сюрнесе. Если мы не одолеем, они и твоих родных сестер с матерью хазарам продадут. Если мы их не остановим, они пойдут туда. И чтобы остановить их, можно пожертвовать и большим, чем этот хазарский пес!
– От русов он отрекся! – Годред презрительно скривился, будто ему предложили съесть жабу. – Вот же гад! Руки о такого марать противно. Сам под хазарами и нам того желает. Какая только волчица такую дрянь выродила! – Он сплюнул «жабу» на снег. – На вид вроде мужик, а на деле – гнилая подстилка хазарская.
– Если кто отрекается от своих богов, то боги отрекаются от него, – заметил Улав. – Поэтому всем их замыслам не суждено осуществиться. Те русы, как и мы, вышли из леса и моря, но теперь встали на сторону степи против и того, и другого. Хазарскому богу они не свои, и заботиться о них он не станет. Их надежды – обман, и скоро они в этом убедятся. Предателю удачи нет. Мы же верны своим богам, и они не оставят нас. Но будет нехорошо, если ради этого пса они перевешают на дубах всю семью. Вот что, мати! – приняв решение, обратился Улав к Семьяне. – Если они тронут кого-то из вашей семьи, мы повесим на дубу их человека в жертву Одину. Но нужды в обмене нет: после битвы тот, кто одолеет, получит и чужих пленников, и сохранит своих. Стоит лишь немного подождать, и тот, кто угоден богам, будет владеть всем: победой, добычей, старым и новым полоном.
Свен негромко хмыкнул: чтобы остаться властелином судеб, недостаточно подождать – нужно одержать победу в ратном поле.
Они ждали, что старуха начнет причитать и умолять, но она закивала, видно, понимала, что судьба ее потомства в руках богов.
– Только дай-ка тебе боженьки в резвы ноженьки хожденьица, в ясны оченьки гляденьица, во уста да говореньица…
– Она просит не мешкать и желает тебе сил, – перевел Гостимил.
Свенельд прикусил губу: как ни чудна и жутковата была старуха,