в большинстве своем вырос и укрепился в идеологии антисоветской интеллигенции, принимая (сознательно или бессознательно) вид как бы особой политической тактики использования старых предрассудков в целях распространения недовольства и агитации в массах» [1065].
Не анализируя весь этот тезис в целом, отметим только, что в нем признается различие между поведением многих интеллигентов в частной жизни, при контактах с евреями, и исповедованием антисемитизма как антигосударственной идеологии. К тому же маскировавшийся под «бытовые проявления» антисемитизм позволял в какой-то степени скрывать антисоветские, антикоммунистические настроения, так как еще одним элементом духовного мироощущения в 1920‑х годах был страх. Чувство страха возникло в годы Гражданской войны, когда в обстановке «революционного правосознания» никто не был огражден от возможного ареста ЧК и другими чрезвычайными органами. Один из осведомителей по Нарвско-Петергофскому району Петрограда, докладывая в начале 1920 года о положении на фабрике «Красный треугольник», писал, что «рабочие, видно подавленные и запуганные Гороховой, 2 (только и слышно в углах [от] рабочих, что „нельзя говорить, а то отправят на Гороховую“)» [1066] (в Петрограде-Ленинграде на Гороховой, 2, в здании бывшего градоначальства с 20 декабря 1917 года размещалась ВЧК, а после переноса столицы в Москву с марта 1918 до 1932 года Петроградская ЧК — Полномочное представительство ОГПУ в ЛВО. — В. И.).
Но если в годы Гражданской войны страх был непосредственно связан с военной обстановкой, отсутствием законов и сочетался с надеждой на нормализацию ситуации, то в 1920‑х страх постепенно становился неотъемлемым элементом существования. Реорганизация ВЧК в ОГПУ очень быстро показала рядовому гражданину, что никаких изменений к лучшему в плане защиты неприкосновенности его личности от политического сыска и репрессий не произошло. Не случайно неофициальная расшифровка аббревиатуры ВЧК — «Всякому человеку конец» сменилась подобной же относительно ОГПУ — «О Господи, помоги убежать; убежишь, поймаем; голову оторвем». Выражать открыто свое мнение по политическим вопросам, которые понимались весьма широко, в обстановке распространения политического контроля становилось все более опасным. Страх заставлял скрывать свои подлинные мысли, надевать «маску» лояльного советского гражданина. В феврале 1924 года одна из сводок по Ленинграду отмечала, что в связи со смертью Ленина «среди спецов настроение показательно-пассивное» [1067]. В феврале 1925 года ленинградские чекисты «жаловались», что «настроение профессуры определить крайне трудно, т. к. большинство „лояльно“ и только в исключительные моменты можно судить о их истинных настроениях, желании и т. д.» [1068].
То, что очень многие действительно опасались высказывать свои истинные взгляды, подтверждает перлюстрированная переписка. Письмо из Ленинграда во Францию, осень 1924 года: «Давно я тебе не писал. Главная причина, что уста запечатаны. Нельзя писать всего, что хотелось бы написать» [1069]. Другое письмо содержит просьбу к зарубежным родственникам: «Бога ради, не пишите ни слова о политике, не подводите нас. <…> Мне пишите не иначе, как через брата» [1070]. Родители и дети призывали друг друга быть осторожнее. Из Ярославской губернии письмо сыну в Ленинград, май 1925 года: «Будь аккуратен, не принимай никакого участия в организациях или собраниях, за которые гладят против шерстки. Очень прошу тебя быть нейтральным и почаще вспоминать пословицу „Плетью обуха не перешибешь“» [1071]. Ленинградский студент, рассказывая о чистке в ленинградских вузах, предупреждал свою мать, жившую в Смоленской губернии: «Письмо никому не показывай, а сожги ради моего благополучия» [1072].
Страх подогревался не только сознанием возможности репрессий за те или иные политические высказывания и поступки, но и растущей необходимостью присутствовать на политических мероприятиях (митингах, собраниях, демонстрациях и т. п.). Автор письма из Ленинграда сообщал во Францию в мае 1925 года: «Интересно, что будет писано в коммунистических газетах про 1‑майскую манифестацию. Все служащие и рабочие были принуждены участвовать под страхом увольнения со службы. Причем на службе были заведены листки, в которых все должны были расписаться лично. Чьей подписи не окажется, тот заранее был объявлен контрреволюционером. Во время шествия все разделились на десятки и начальнику каждого десятка заранее объявлено, что он отвечает, если кто скроется раньше конца церемоний» [1073]. Постоянный учет присутствовавших на демонстрации подтверждает правдивость данной информации и говорит о том, что это не был единичный случай.
Страх перед властью соседствовал в духовном сознании многих людей с ненавистью. Взаимная ненависть «красных» и «белых», ненависть к «жидо-большевикам» и к «эксплуататорам трудового народа», пропитанная кровью Гражданской войны, поддерживаемая взаимной пропагандой и тяжестью повседневной жизни, стала неотъемлемым элементом духовного самосознания значительной части населения. Сохранившиеся среди материалов политконтроля листовки и письма убедительно подтверждают это. Например, в 1926 году в Ленинграде была обнаружена листовка «Вера. Надежда. Любовь. X заповедей русского человека», подписанная Союзом спасения Родины. В числе десяти пунктов были и такие:
Не верь никому, кто будет звать тебя примириться с антихристовой властью комиссаров. Нет мира между Христом и сатаной. <…> Помни, не те герои, кого коммунисты называют героями. Это злодеи, разрушители России. <…> Помни, что партия коммунистов есть твой заклятый враг. <…> Всякий непритворный и истинный коммунист в твоих глазах — вне закона. Да будет он для тебя как чумной или бешеный зверь. Убить его — нет греха! <…> Ночью и днем, на людях и дома, делай все, чтобы вредить комиссарам! Будь готов встать против них по первому сигналу [1074].
В конце анонимного письма в партийные органы, подписанного «Рабочий», автор восклицал: «Да здравствует вторая революция в СССР, которая окончательно укокошит оживших после Октябрьского удара буржуев» [1075].
И тут важно заметить, что эта ненависть слышна не только в политических документах, но именно в частных письмах к родным и знакомым, а также в различных высказываниях, что безусловно говорит о духовном состоянии общества. Один из жителей Ленинграда так описывал положение в стране в письме, адресованном в Сербию:
Партия — это гнездо грязи… Вся шантрапа в партии, порядочных людей толкает туда голод. 50 % партийных — контрреволюционеры в душе. Армия наша — это сброд, недисциплинированный, но запуганный сброд — разгильдяйство. Грязные, немытые ходят эти бараны и поют свои революционные песни. <…> Надежд на перемену декорации все меньше и меньше, но твое письмо окрылило нас надеждой [1076].
Один из этих, по выражению автора предыдущего письма, «баранов», сторонник анархизма, писал своему товарищу: «Если только раздастся клич „Бей жидов, спасай Россию!“, я первый пойду <…> вот как мне назлобили коммунисты и Советская власть, не считая отдельных личностей» [1077].
Во время так называемой «военной тревоги» 1927 года сводки о настроениях