человеку, который не желает питаться?
Лина взяла бумажки и равнодушно сунула их в карман болоньевой куртки, висевшей на спинке стула.
-Спасибо.
Выйдя из кабинета, она оказалась в длинном пустом коридоре - ее невесомые шаги гулко отражались в замкнутой со всех сторон казенной тишине - прошла его до конца и оказалась на лестнице. Это было угрюмое пыльное пространство, отец обычно пользовался лифтом, и здесь она не была. Она спустилась вниз на один пролет и подошла к высокому окну с широким мраморным подоконником.
За окном гудел город.
Привстав на цыпочки, Лина отомкнула шпингалет - к ее удивлению, он поддался. За первой рамой была еще и вторая, но и она не доставила Лине хлопот. Она открыла окно, и город вошел внутрь равномерным ропотом, в котором все звуки сливались в один монотонный рокочущий голос, напоминавший шум прибоя. Серый дворцовый дом в архитектурных излишествах отсюда виден не был, зато открывались другие дома, менее монументальные. Напротив, едва дотягиваясь до третьего этажа министерства, располагалась стайка розовых и желтых домиков - "немецких", как называл их отец Лины. Вдали дымилась какая-то труба, дым стоял над ней неподвижным конусом. Лина почти без усилий вскарабкалась на подоконник, протиснулась в узкую щель между двустворчатыми зимними рамами и посмотрела вниз. "Превратиться в тонкий звук, напоминающий пение птиц, - чуть слышно пробормотала Лина, - или мерцание, которое видишь за окном ранним утром".
Внизу стояли припаркованные автомобили. Еще один автомобиль - длинная черная жужелица - притормозил напротив шлагбаума. Шлагбаум подняли, и автомобиль въехал во двор - с восьмого этажа все это казалось игрушечным, плоским, выполненным в двухмерной проекции. Лине не было страшно. Она наклонилась и сделала то особенное движение, которое человек умеет делать во сне и забывает, когда просыпается, но сейчас она его вспомнила. Ноги оторвались от подоконника, и, шаркнув по карнизу, повисли над пустотой. "Как Ремедиос Прекрасная", - успела подумать Лина - в следующий момент поток холодного воздуха бережно подхватил ее и понес. Она пролетела над крышами немецких домиков, над парком, отделявшим город от водоканала. Самого канала видно не было: неделю назад он покрылся тонким, но прочным льдом, который ночью засыпал снег, но Лина знала, что он на месте.
Тополя сверху были похожи на серые колючие цветы.
Лина летела все дальше. Первым делом ей хотелось посмотреть, что за труба вдали дымит день и ночь - эту трубу она видела с детства, и каждый раз подолгу смотрела на нее, пытаясь разгадать ее тайну.
Глава Тридцать вторая
Зал ожидания с улицами и домами
Лоту разбудил телефон: звонили из больницы.
-Вы куда же это пропали? - с бессильной яростью скрипел незнакомый голос. - Вы нам заявление принесите об уходе. А то КЗОТ...
- Не беспокойтесь, я приеду, - вежливо ответила Лота, досматривая последние картины сна.
Вскоре она отправилась искать работу. Она плохо представляла себе, что именно ей нужно. С какой стати станет ходить на работу человек, который весь с головы до ног - цвета, звуки и запахи? Звуки цветов и запахи звуков? Такой человек должен заниматься чем-то особенным, возвышенным и прекрасным - например, созерцать оттенки в небесных созвучиях, а не отмывать больничные полы. Не разносить письма по соседним домам. Не сидеть с чужими младенцами. Не печатать на машинке чьи-то огромные и непонятные, как пустой заводской цех, диссертации. Его предназначение вовсе не в этом. Остаток ее жизни будет посвящен созерцанию - иначе говоря, неторопливому возвращению к собственному внутреннему заповеднику, который она смутно различала, всматриваясь в себя. Она уже знала, что будущее - это смерть, но смерть пугала не больше, чем выход из зрительного зала пыльного кинотеатрика по окончанию сеанса.
Лота готова была устроиться мойщицей окон, курьером по мелким поручениям, а лучше - натурщицей в одну из художественных мастерских, где они когда-то бывали с Гитой. Она находила знакомых художников и предлагала свои услуги.
- Мы с вами знакомы! Я еще у вас с подругой была, вы нам про картины рассказывали, помните?- с притворным оптимизмом начинала Лота, заглядывая в очередное неузнающее лицо.
Лота торопливо объясняла, чтО ей нужно - ее бы устроили даже самые захудалые деньги. Художники смотрели на нее грустно и обещали подумать. Без Гиты они едва ее узнавали. Она протягивала им бумажку с телефоном, они рассеяно брали ее и клали в карман, но никто так и не позвонил. Она, конечно, никого ни в чем не винила: во всем была виновата, как сказал бы Птица, ее подпорченная карма, или она сама, не знающая точно, чего ей ждать от жизни.
И главное - Гитландии больше нигде не было. Всюду Лоте виделась унылая правда с казенным привкусом утраты - правда, густо замешанная на лжи. Она замечала копоть вместо цветения, шлаки и гарь вместо экстатического пылания бытия, слышала лязг металла вместо биения жизни. Даже сам белый свет казался ей протокольным и каким-то серовато-пыльным, несмотря на фальшивую позолоту солнца.
* * *
Не успев вернуться в Москву, Лота принялась ждать Птицу.
Город был огромным, пустым залом ожидания. Напряженное ожидание на вокзале, откуда поезда уходят в неизвестных направлениях без объявлений и расписания остановок. Лота считала дни до его приезда, представляя себе неделю, как разворот серых страниц школьного дневника. Сегодня понедельник, это слева вверху, затем указательный палец медленно скользит вниз - так движется время - затем перепрыгивает направо и снова соскальзывает вниз, разворот кончается, выходной в скобках, шесть пишем, один в уме.