Нужна. Эта. Казнь. Инто убил двух людей. Помилуешь его – и тебя ждёт слава короля, который отпускает на волю отцеубийц и детоубийц. Сначала ты миловал Гаала и беглецов, теперь это. До каких пор ты будешь шмыгать носом и вести себя, как тюфяк? Ты уже не мальчик с островов, а король! Так что будь добр вести себя, как он!
Он не верил, что мать не хотела этой казни, – глаза выдали её. Глаза, в которых не было ни печали по погибшему ребёнку, ни жалости к мальчишке, который сломал себе жизнь. В них не было даже жалости к сыну, которому предстояло впервые приказать убить человека без права на помилование.
– А Дитя? – остановил Теабран её рассуждения о справедливости и жертвенной материнской любви. – Дитя мне тоже казнить? Ройс – то, как совершенно точно подметил так ненавидимый тобою советник, тоже, между прочим, убийца.
Лицо Петры переменилось, под стать холодным глазам, полным расчёта.
– Я так и думал, – он выдернул руки из лап матери, засмеялся, закрыл лицо и упал на кровать.
Петра встала с колен и нависла над сыном.
– Ты ведёшь себя как шут. Ты снова сомневаешься, я вижу. Ты говорил с Иммеле? – догадалась Петра. – Признавайся.
– А разве я виновен в том, что иногда говорю с женой?
– Почему ты позволяешь этой невротичке думать за тебя? Конечно, всё она. Как я раньше не догадалась? Она манипулирует тобой!
– А ты? Что делаешь ты? Как же ты её боишься, мама.
Петра молча наблюдала, как лицо её сына приобрело какое-то странное блаженное выражение.
– Я не говорил с ней. Я ни с кем не говорил с сегодняшнего утра, кроме тебя и Виллема. Успокойся.
– Но… – Петра не поняла, к чему клонит её сын, – тогда в чём дело?
– Я не хочу убивать этого мальчика, это правда, – король встал и вдруг стал совершенно серьёзен. – Но я это сделаю, да. Не потому, что ты на этом настаиваешь, и не потому, что меня напугала история об Алмене Блэйке – это то, что я должен сделать, как король, и в этом я с тобой согласен. А ещё, как король, я должен прислушиваться к своему советнику, а не к матери, и потому я сделаю то, что должно, и в отношении второго убийцы. Дитя подвергнут наказанию. Сегодня. Ройс, Иммеле, сэр Виллем и прелат должны быть в тронном зале через пятнадцать минут, я сообщу о своём решении сейчас же.
Он и не ожидал, что Иммеле его поймёт и примет его решение с покорностью касарийки, поэтому брошенная в его голову туфля не стала для него чем-то неожиданным. Успев увернуться, он лишь процедил жене сквозь зубы:
– Позже поговорим. Все поняли моё решение? Ройс, тебе слово.
– В этот раз даже не посадишь в яму? Ты невероятно добр.
Дитя шутило, но в глазах его застыл испуг, чумазое лицо залилось пунцом и покрылось потом.
– Как ты смеешь! – плакала королева, пытаясь вырваться из рук сэра Виллема. – Я тебя прокляну! Мой ребёнок!
– Так же, как и мой. Ройс мой ребёнок тоже! Я так решил, – Теабран стукнул кулаком по подлокотнику трона. – И потому как отец я вправе решать, как его наказывать. – Монсеньор, я могу рассчитывать, что вы отпустите грех обоим убийцам перед исполнением наказания?
– Разумеется, ваше величество, – кивнул прелат, затеребив кварцевые чётки. – Это мой долг как наместника Бога на земле. Когда я могу приступить к исполнению своих обязанностей?
– Это все запасы сарказма, которыми вас наградил Единый Бог? – брезгливо усмехнулось их высочество прелату. – Вы хоть бы притворились, что вам это не в радость.
– Телесные наказания – это грустно, ваше высочество, – прелат сделал печальным лицо, но глаза его улыбались, – и я никак не могу им радоваться.
– Паршивенький из вас, знаете ли, лицедей.
– Ройс! Твоё наказание будет исполнено немедля, – король грозно посмотрел на Дитя. – Сделай одолжение, проследуй с монсеньором Буккапекки в свои покои и причастись, а он отпустит тебе грех.
– Ох, отец, к чему эти реверансы? Уж лучше я отгрызу себе руку, чем пущу этого холуя к себе на порог.
– Ещё одно слово, и я назначу тебе наказание за оскорбление служителей церкви. Не хочешь причащаться, будь по-твоему. Ингемар, отведи Дитя во двор и позови палача, у него есть работа.
Обменявшись красноречивыми взглядами с прелатом, Дитя плюнуло ему под ноги и удалилось вместе с Огненосцем.
Весть о том, что Ночную Гарпию подвергнут наказанию за убийство виночерпия, разнеслась по замку со скоростью лесного пожара. Уже к тому моменту, как Дитя в сопровождении Бена, Алмекия и ещё двух слуг, нагруженных бинтами и бутылочками с обеззараживающими настойками, вышло к месту наказания, десятки заинтригованных лиц повысовывались из окон с видом во внутренний дворик и с живейшим интересом наблюдали за происходящим.
– Вон идут! – шепнул кто-то кому-то. – Вон-вон!
Местом приведения приказа короля в исполнение служил невысокий бочонок с приделанной с краю колодкой для руки.
– И без табуретки для удобства? – хмыкнуло Дитя, расстёгивая медные замочки на железном налокотнике левой руки.
– Ваше высочество, пора, – подтолкнул Дитя Ингемар.
Дитя бросило на землю амуницию и закатало рукав защитной рубахи.
– На колени, ваше высочество, – почти пропел монсеньор. Дитя с не свойственным ему повиновением молча опустилось и положило руку на бочонок.
«Какое тонюсенькое запястье», – подумал Бен, наблюдая, как Ночная Гарпия продевает белую, почти прозрачную, местами побитую и поцарапанную руку в колодку. Были на руке и старые следы от плётки.
Переливчатые глаза стали голубыми и устремились в небо.
– Интересное облако, – Дитя внимательно вгляделось в синюю высь. – Оно похоже на огромное яблоко.
Иммеле, закрыв уши, сидела у себя в покоях, отказываясь выходить к мужу, который стоял под дверью и просил его впустить.
– Иммеле, послушай, – пытался он оправдаться. – Так надо. Я – король. Этого требуют обстоятельства.
За окном под ударами тонким хлыстом кричало их высочество. Сначала крики были тихими, больше похожими на всхлипы, как если обожжёшься о горячий котёл, но постепенно вскрики становились всё громче, послышались шипение. Кто– то, видимо, из наблюдателей, охнул и, судя по возне, упал в обморок. Послышалась суета, которую прервал новый свист бича и вырвавшийся, до этого тлеющий, как уголь, истошный вопль.
– …Десять, одиннадцать… – считал кто-то из торчащих в окне, – двенадцать, тринадцать…
– Мой ребёнок, – рыдала Иммеле, сжимая голову руками. – Моё дитя! Будь ты проклят!
– Иммеле, пойми, у меня не было выбора!
Не дождавшись ответа, Теабран, кипя от злости, ударил кулаками о двери в покои жены и стремительно удалился.
– …Пятнадцать, шестнадцать!..
Стоя на коленках перед палачом, скукожившись от невыносимой боли, но опираясь на истерзанную ударами плётки руку, Дитя скулило и кусало губы. Прелат наблюдал за наказанием, стоя на ступенях у второй двери в восточную кухню, и даже не старался сделать вид, что чужие муки доставляют ему хоть какой-то душевный дискомфорт, чего нельзя было сказать об Акке, который вздрагивал каждый раз, когда смоченная в масле плеть со свистом врезалась в изрезанную плоть предплечья их высочества.
Тонкие, покрытые кровавыми брызгами пальцы Дитя сжались в кулак, зубы прокусили бледную губу.
– Девятнадцать, двадцать!
Бен отдал плётку подбежавшему слуге и взял протянутые кусачки.
– Вам это… – будто виноватый перед Ночной Гарпией, пожал плечами палач, – ваше высочество, лучше не смотреть.
– Я буду, – Дитя, тяжело дыша, растянуло губы в дрожащей улыбке, – буду смотреть.
Бен просунул между лезвиями тонкий ноготок мизинца их высочества и глянул на Дитя, будто ожидая разрешения.
– Давай, – голубые глаза со злобой глядели на подрагивающий палец, который через секунду лишится крайней фаланги.
Палач вздохнул и резко сомкнул рукоятки щипцов.
Теабран, не изъявивший желания наблюдать за наказанием, отвергнутый женой, заперся в своих покоях, в дальней части, лишённой окон, и просто ждал, когда Корвен сообщит ему, что всё закончилось. Теабран повторял себе снова и снова, что так велит закон и что вообще Дитя получило весьма незначительное наказание: всего двадцать ударов по руке, даже не основной, и отсечение фаланги мизинца, – уж куда проще наказание, чем виселица или плаха.