Читать интересную книгу Записки рецидивиста - Виктор Пономарев

Леха и Осман попали в одну роту. Правда, в полку был еще один русский, точнее, поволжский немец, кличка у него была Борман, но чаще его звали Мясник. Был он высокий, крепкий, несколько полноватый, но отличался огромной физической силой. Мог ударом кулака развалить череп любому пленному туземцу, как кувалдой грецкий орех.

В перерывах между боями и вылазками в джунгли они собирались вместе — Леха, Осман и Борман — где-нибудь в кабаке или борделе. Благо за работу платили хорошо, зарплата была сдельно-премиальная, от выработки.

Потом к их компании подвалился чех Гашек.

Где-то в конце второго года службы их полк перебросили в Конго под Браззавиль. Сменили половину комсостава. У руководства стали почти одни янки. Многие из них раньше воевали во Вьетнаме. Борман почему-то американцев очень ненавидел, как будто они скушали у него маму. У него к американцам была какая-то патологическая ненависть.

Один раз вчетвером сидели с ресторане в Браззавиле. Ресторан назывался «Вайт гелс» — белые девочки значит.

Завалила кодла янки из их полка в изрядном подпитии. Получился большой базар, потом драка. Янки было больше, чем наших ребят, да и парни те были крепкие и отчаянные, под стать нашим. Борман отбивался сразу от четверых. Видя, что те одолевают, выхватил пистолет и стал стрелять. Двоих ранил, а двоих — насмерть: капрала и капитана.

Всех арестовала полиция и отвезла в военную комендатуру. Ребята отсидели по десять суток в карцере, а Бормана увезли. Больше ребята его не видели и ничего о нем не слышали.

В одном из бросков полка — а было это уже под Киншасой в Заире — погиб чех Гашек.

Ни Леха, ни Осман никак не могли понять, за что, для чего они воюют в этих джунглях. Неужели только ради денег? Бежать из легиона они не решались, да и куда бежать — кругом одни дебри.

Хорошо, к концу подходили три года — срок их контракта.

Дождавшись демобилизации и получив расчет, Леха с Османом подались в Египет. Некоторое время жили в Каире. Но чужбина есть чужбина, тянуло домой, на родину. Решили двигать в сторону Союза. Будь что будет. Лучше отсидеть положенное дома, чем такая жизнь. А может, простят за явку с повинной? Они еще не знали, как глубоко было их заблуждение. Но решили так.

Из Каира пароходом добрались до Стамбула, затем железной дорогой до Карса. Дальше их не пустили: приграничная зона, не было соответствующих документов, хотя железнодорожная линия идет из Карса прямо в Армению, в Ленинакан.

Решили идти через границу пешим ходом, благо Осман знал здесь все тропы еще со времен, когда занимался контрабандой.

Ночью у самой границы с Арменией они напоролись на наряд турецких пограничников, или, наоборот, те на них напоролись. Точно не известно, кто на кого напоролся. Но турки, они и есть турки. Один из них крикнул: «Хенде хох!» — только на турецком языке. Но Леха с Османом тоже были не лыком шиты. Три года войны в джунглях их тоже кое-чему научили. На звук голоса турка Осман успел сделать несколько выстрелов из пистолета. В ответ услышали голос турка: «Ваа, Аллах», — и еще что-то он добавил, видно прося последнего не спешить с закрытием райских врат.

Второй турок полоснул из автомата в ответ. Теперь уже Осман охнул и повалился в кусты. Леха бросился в кусты орешника, лег и затаился с пистолетом в руке. Прошло довольно много времени, или так показалось Лехе, второй турок медленно приближался к кустам. Леха всадил в него всю обойму, и еще одним турком стало меньше. Осман был ранен, турецкая пуля пробила ему грудь. Забрав турецкие автоматы американского производства и взвалив Османа на плечи, Леха медленно двинулся в сторону границы. Когда перешел маленькую речушку, где на берегу его поджидали наши пограничники, то на чисто русском языке Леха сказал им: «Свои мы, ребята, советские, сдаемся. Были в гостях, да вот задержались». Пограничники не стали утомлять их расспросами, а просто взяли и отправили Османа — в тюремный госпиталь, а Леху — в следственный изолятор, который просто и лаконично у нас называют СИЗО.

Осман поправился. Несколько месяцев обоих продержали в следственном изоляторе, все выясняли, наводили справки, кто такие, откуда, а может быть, шпионы. Мы с пеленок знаем, если не раньше, что враг не дремлет, а болтун — находка для шпиона, а происки империалистов не знают границ. Осману дали десять лет, Леху наградили восемью годами строгого режима. Только Османа отправили в Сибирь, поближе к белым медведям, а Леха попал под Самарканд в более теплую климатическую зону.

Здесь, в лагере, и получил Леха кличку Африка. На третьем году он бежал из зоны, поймали, добавили срока. Второй раз бежал удачнее. Добрался до Украины, несколько лет скрывался, бичевал. Ограбил несколько состоятельных квартир, промтоварный магазин и оказался в Изяславском монастыре. Припомнили ему и побег, и грабежи, и неотсиженный срок и дали по совокупности десять лет особо строгого режима.

Как-то я разговаривал с Африкой в камере и он признался мне:

— Ты знаешь, Дим Димыч, если бы я знал, что все так получится, я бы в Союз не вернулся. Думал, простят по молодости. Ну, дадут годик-другой. А оно вон как обернулось.

6

Утро следующего дня выдалось тяжелым, как похмелье. Недаром мне всю ночь кошмары какие-то снились: на огне громадный котел, из которого шел пар. Вокруг котла скакали голые бабы, но с крысиными головами. Настоящий рок-ансамбль.

Одна крыса подошла ко мне, помахивая длинным черным хвостом и вихляя бедрами, и так вкрадчиво говорит: «Вот, Дим Димыч, наконец-то я тебя разыскала. Все зоны обежала, но тебя нашла. Ты что, не рад, что ли? Дай я тебя, дорогой, поцелую». И лезет ко мне на нары. А я пячусь, пячусь от нее, пока не уперся спиной в стену. Приснится же такая чертовщина. «Крысы во сне — это плохо», — подумал я.

Утром в камеру явилось лагерное начальство под усиленной охраной с оперуполномоченным Шаровым во главе. Майор Шаров был маленького роста, худой, все лицо шилом бритое (рябое), как после оспы, нос ястребиный. Грудь майора украшало несметное число орденских планок. Рассказывали, что он прошел всю войну до Берлина, воевал в финскую, был в Испании, на Халхин-Голе. Глядя на Шарова, который годился многим из нас в отцы, я думал: «Вот ведь человек, какую славную жизнь прожил и сколько в ней перенес. Сколько горя и крови видел, а сейчас с нами, бандитами, возится, где крови тоже хватает по горло». Человек он был суровый, но справедливый. Когда надо, и за зека заступится. Особой ненависти у зеков он никогда не вызывал. Было в нем что-то человеческое, хотя на такой сволочной работе мало кто остается нормальным человеком.

Надзиратели по ночам в волчок на двери видели, что творится в камере, да и труп Шпалы без головы свидетельствовал о далеко не безобидных развлечениях в камере. Знали уже и о кладе: кто-то заложил. Подозревали Яшу Шакала. Он с вечера после работы заходил в камеру, и Червонец дал ему золотой перстень с бриллиантом, чтобы достал чаю и анаши.

Началось разбирательство. Майор дал приказ на работу никого не выводить из камеры, на территорию монастыря никого не впускать и никого не выпускать, усилить охрану, добавить по пулемету на вышки, на колючую проволоку дать напряжение. Человек он военный и поступал в духе военного времени. Короче говоря, делал то, что только знал в своей жизни и умел.

Из Хмельницка из КГБ, куда Шаров позвонил, приехало шесть человек, ниже майора в звании не было. К начальнику отряда вызвали двух зеков, заставили отрыть сундук, открыли крышку и обнаружили на дне среди бумаг и денежных купюр опись драгоценностей.

Потом вызвали нашего бригадира Володю Шилокрута. Заставили отдать драгоценности. Шилокрут стал отпираться — ничего не брал, ничего не видел. Что они ему сделали, мы не знали, только в узкие монастырские окна видели, как Володю унесли на носилках в санчасть.

Вызвали другого зека из нашей камеры по кличке Гиббон, и пожилой полковник сказал ему:

— Вы у государства списанные люди, а мы защищаем интересы государства. Понял? Положи на стол все, что взял в сундуке.

Гиббон выложил драгоценности на стол.

— Возвращайся в камеру и скажи остальным, если не вернут все драгоценности, а у нас их полная опись, живым из камеры никто не выйдет, причем уже никогда.

Когда Гиббон вернулся в камеру, его стали спрашивать:

— Ну, что там?

— Так, ребята, всем хана, всю камеру положат из автоматов, если не отдадите драгоценности. У них опись есть. Нашли на дне сундука. А мы, безмозглые дураки, набросились тогда на железки. Я уже отдал, не захотел за Шилокрутом канать. А вы как знаете — отдавать, не отдавать. Одно знаю: они не шутят.

— А что насчет Шпалы, Тарзана и тех троих? — спросил кто-то из зеков.

— Об этом барахле даже и речи не было. Весь разговор сводился к драгоценностям. Это их интересовало больше.